В середине века

— Где я тебе достану пистолеты или револьверы?

— Твое собачье дело — доставать оружие. А мое требование — раз дуэль, то по всей строгости святых дуэльных правил.

— Достану, — хмуро пообещал он и убежал.

Штишевский высмеял меня. Дуэль в лагере? Большего вздора он не слышал! Да и где мы будем драться? В зоне? В бараке? Он уже не говорит об оружии — оружия не достать, не украсть, не изготовить. Нет, я хорошо это придумал — чтобы на пистолетах. И благородно принял вызов, и обеспечил его полное невыполнение. Напрасно я уверял Игоря, что реально дрался бы, появись такая возможность. Он был человек ироничный и любил смеяться.

Лев несколько дней метался в поисках оружия и секундантов. Рейхман отпал сразу, он жил в другой зоне и «ног» не имел. Мог секундировать Козырев, но он был в это время в геологической партии, что-то обследовавшей на Таймыре, к тому же я не уверен, что Лев поделился бы с ним затруднениями: отношения их складывались неровно. В общем, Лев явился ко мне и известил, что от секундантов отказывается, а огнестрельного оружия достать не может.

— Обойдемся без пистолетов, — с воодушевлением развивал он новый вариант дуэли. — В наших мастерских изготовим длинные ножи, знаешь, вроде коротких шпаг. Отлично сразимся на кинжалах!

От ножей, похожих на кинжалы или короткие шпаги, я категорически отказался. Я не мясник, живность не режу, тем более — одухотворенную, хотя и глупую. Лев вдохновенно создал новый вариант.

— Ты, конечно, знаешь американскую дуэль — противники прячутся, выслеживают исподтишка один другого, а выследив, кидаются, как лис на куропатку. Оружие — разнообразное, на все вкусы: кулаки, камни, кистени, железные палки, в общем — ручное и подручное. За таким дело не станет.

— Жюль Верна я читал, — сказал я с достоинством. — Американка Барбикена и Николя описана впечатляюще. Отвратительная штука, достойная американцев. Нет, я согласен только на европейскую дуэль.

Лев еще недельку пропадал, а потом появился с новым предложением. Огнестрельное оружие в лагере достать невозможно, американку я презрительно отвергаю. Короче, дуэль реально не осуществить. Но, хоть она невыполнима сейчас, вызвавшие ее причины сохраняются. Он предлагает отложить дуэль до лучших времен. Выйдя на волю, мы сможем отлично расправиться друг с другом. Как я смотрю на такую перспективу?

На перспективу взаимного истребления в будущем я смотрел вполне положительно. Мы обменялись дружеским рукопожатием. Не только дуэль, но и наша ссора была отложена до лучших времен. Хоть и не так часто, как прежде, мы продолжали встречаться — и отношения наши ощутимо потеплели.

А затем Льва освободили — кажется, в 1943 году. Он еще помаялся какое-то время в Норильске, потом «выехал на материк», успел повоевать, получить орден, ушел в науку, — так у нас говорили в Норильске, защитил диссертацию, снова попал в лагерь — в третий раз, — освободился, реабилитировался, осилил, преодолев специфические препоны, докторскую, даже две — по истории и географии, — определился в ЛГУ и начал накапливать лавры. Он стал оригинальным социальным мыслителем, от старого остались любовь к литературе да неистребимая потребность дуэлировать со своими научными противниками — правда, только на печатных страницах и на ученых сборищах, именуемых симпозиумами и конференциями. Известность его как ученого и мыслителя постепенно расползается по зарубежью. Настоящая слава пришла к нему оттуда, из-за рубежа, — в своем отечестве пророков не признают, да еще таких своеобразных, как он. Сейчас он знаменит и у нас.

В середине шестидесятых годов мы с женой приехали в Ленинград. Галя, много слышавшая от меня о Льве, захотела с ним познакомиться. От Козырева мы узнали адрес. Козырев осторожно предупредил, что характер у Льва в лучшую сторону не переменился — вспыльчив, категоричен, нетерпим. Я бодро заверил Николая Александровича, что нового он мне не открыл: старея, люди в принципе не исправляются. У них в это время (у Льва и Козырева) была очередная «расплюйка», вскоре превратившаяся в полный разлад. Лев, мне кажется, ни с кем не способен долго сохранять добрые отношения. Я всю жизнь гордился, что не теряю друзей — книги терял, любовниц терял, с женами расходился, а друзей-мужчин сохранял навечно. Наша дружба со Львом, смею надеяться, уцелела, но трясло и разламывало ее, как прогулочную шлюпку в приличный шторм.

Жил Лев тогда на Московском проспекте, в небольшой комнатушке — книги на столе и на стульях, неубранная постель, сравнительно чисто, но впечатление какой-то застарелой запущенности. И сам он, одетый в чистое, но помятое белье, небритый, потолстевший, посеревший, казался запущенным и неустроенным. Лишь женитьба на Наталье Викторовне внесла какой-то уют в его новое, у Кузнечного рынка, жилье — довольно просторную комнату в большой коммунальной квартире. Он узнал меня быстро — в следующую встречу, лет через десять, он припомнил меня не сразу, за те новые десять лет мы переменились радикальней, чем за предшествующие двадцать.