В середине века

Мне вдруг нестерпимо захотелось возразить ему. Он неоднократно ошибался в оценке самого себя. Разве не говорил он в начале войны, что отсутствие сахара для него смертельно, что он не вынесет существования без нормального чая? Но несколько лет просуществовал без сладкого, пил один пустой чайный настой — и прекрасно себя чувствовал. И разве он не перенес равнодушно и безмятежно исчезновение из его жизни невесты, так и не ставшей женой? Разве ему раньше, добрую половину нормальной человеческой жизни, не было безразлично, что вообще существует такая порода людей — женщины? Он мог любоваться ими, мог разговаривать, шутить — жизненной необходимостью, основой, без которой не жить, они никогда не становились. В нем заговорила простая жалость к больному существу. Нина — подруга неверная, лживая, но все же человек. Если она погибнет, какое-то время он будет страдать, но не более того.

К счастью, ничего похожего я ему не сказал.

Из Болгарии от него вестей не приходило. Он ни с кем не переписывался. Потом из Москвы дошло: Кожевников покончил с собой. Нина умерла, и он не пережил ее смерти. Я долго собирал разрозненные сведения, пока не вырисовалась ясная картина трагедии. Смена климата не помогла Нине. Она умирала долго и мучительно. И он, уже не сомневаясь, что ей не жить, стал заранее — неторопливо и деловито, как и все, что делал, — готовить свою собственную кончину: купил охотничье ружье, хотя даже охотничьего инстинкта не имел, не говоря уже об охотничьей практике; смастерил собственными руками станину для него; запасся шнуром, чтобы на расстоянии потянуть курок. И стал ждать конца — ее и своего. Некоторое время после ее смерти он столь же аккуратно совершал неотложные дела: подобрал хорошее место для погребения, торжественно похоронил Нину. И, вернувшись с похорон, привел в действие свою конструкцию.

Кнут Гамсун, великий знаток любви, написал об одном из своих героев, что Господь его не одарил, а поразил любовью. Так же судьба расправилась и с моим другом Андреем Кожевниковым. Он долго стоял в стороне от любви, долго был равнодушен к ее волнениям, радости и боли. Но настал день — и любовь поразила его. Метко и беспощадно. Насмерть.

Глазанов

Когда он вошел, моя маленькая потенциометрическая лаборатория стала вовсе крошечной.

Он обладал удивительной особенностью: все вокруг сразу уменьшалось, когда он появлялся, он не вписывался в масштабы окружающего, а менял их. Древние философы доказывали, что человек — мера всех вещей. Они подразумевали философское и психологическое его господство над окружением Но мой новый знакомый, Владимир Глазанов, диктовал всему, с чем соприкасался, свою физическую меру — вещи непроизвольно соизмерялись с ним и от этого как бы ощутимо сжимались.

Он не был массивен, во всяком случае мой добрый сосед по зоне, геолог Петр Фомин был и выше, и шире в плечах. Но крупный Фомин был сконструирован из нормальных человеческих деталей, он лишь возвышался среди вещей и людей, а не подавлял их. Глазанова, отнюдь не великана, природа собрала из крупных частей: большая голова, мощный лоб, внушительный нос, широкогубый рот, руки, вместительные как лопаты, плечи до того прямые, что казались много шире, чем были реально. И глаза — такие ясные и полные света, что от одного этого выглядели огромными, хотя, геометрически вымеренные, вряд ли превосходили средний размер. Их видимая величина проистекала из светящегося в них ума.

Я встал навстречу и сжал его руку.

— Рад видеть вас, Владимир Николаевич. Садитесь,

— Вам уже говорили, с чем я? — спросил он

— В самых общих чертах Вы хотите, чтобы я сразу провел вас к начальнику? Лишь он может приказать стеклодуву сделать то, что вам требуется.

— Раньше покажите ваше заведение Я вижу приборы, которых нет в моей лаборатории. Где вы все это раздобыли?

— Достали, — сказал я неопределенно и стал демонстрировать лабораторные богатства.

Стоявшие в углу на специальном фундаменте аналитические весы высокой точности и полуавтоматического действия, гордость наших химиков, его не заинтересовали, набор платиновых термопар и регистрирующий потенциометр оставили равнодушным. Зато перед эталонными катушками электрического сопротивления и емкости и реостатами и мостиком Рапса он сделал стойку.

— Зачем вам все это? — спросил он чуть ли не с возмущением

— Нужно, — сказал я с максимальной категоричностью в голосе.

— Мне нужно, — отпарировал он. — Уже несколько лет мечтаю о таких приборах. Знал, что они прибыли, но что вы их забрали, мне не сказали.

— Не я, а мы, — уточнил я, начиная чувствовать себя виноватым.

— Отдайте, — честно попросил он. — Мне ведь нужней, чем вам.

Моя категоричность таяла, как снег в оттепель.

— В общем, конечно… уговорите начальника, а я возражать не буду. Согласен, вам эти эталоны нужней, чем мне.

Он, очевидно, слышал о характере нашего начальника. Тот с охотой помогал всем, кто нуждался в помощи, но с добром своим не расставался и под нажимом сверху. Даже если бы я сказал, что мне эти приборы абсолютно ни к чему, он бы их не отдал — вдруг когда-нибудь понадобятся.