В середине века

Скажу еще несколько слов об этой женщине с красивыми волосами, удивительными глазами и великолепной фигурой. Дальнейшая ее жизнь была печальной. Лагерное существование даже для привычных к нему лбов и духариков не похоже на отдых в санаториях. Все лучшее оставалось при Адели — и волосы, и глаза, и фигура. Но та болезнь, о которой узнал Кожевников и природы которой не понял, нашла в лагерной скудости отличную почву для расцвета. К тому же Адель не разобралась в перспективах грядущего. Она верила: настанет свобода — придут и радости, неведомые в лагере. Она убежденно доказывала нашей доброй сослуживице, инженеру-металлургу Евгении Семеновне Бабушкиной, не строившей себе никаких иллюзий касательно будущего:

— На воле немедленно выйду замуж. Мужа возьму с хорошим положением. Меньше чем на втором литере по снабжению не помирюсь.

Но, выйдя на волю, она потеряла все преимущества, какими пользовалась в зоне, приобретя взамен слишком мало новых благ. В лагере ее окружало внимание мужчин, за ней ухаживали, ее добивались. На воле ее ничего похожего не ждало.

Она вышла на свободу сразу после окончания войны. Молодые мужчины приемлемого возраста, женихи ее поколения, были выбиты: от парней, родившихся в 1920–1924 годах, выжили меньше пяти процентов. Двадцать миллионов женщин, оставшихся без женихов и мужей, составили непреодолимую конкуренцию для недавно выбравшихся из заключения. К тому же Адель была тяжело больна и уже не могла этого скрывать. Муж с положением и литером ей не встретился. Еды стало больше, еда стала вкусней, но это не компенсировало поразившего ее ледяного одиночества.

Жизнь ее была парадоксальна. Лагерь был тяжелым наказанием за несуществующую вину, но в лагере ей было лучше, чем на воле. Она до самой смерти отчаянно боролась с одолевшей ее несправедливостью вольной жизни.

Адель Войцехович умерла от туберкулеза, не дожив до тридцати лет.

4

Мне удалось перебраться из опытного цеха на недавно пущенный Большой металлургический завод. И ежедневные беседы с Кожевниковым оборвались. Мы жили в одном бараке, встречались каждый день, но в стоголосой сутолоке было не до мирных разговоров, тем более что здесь не было возможности вскипятить чай — пили бурду, приносимую дневальным из единственной в зоне кипятилки.

Спустя года два, после окончания войны, Кожевников освободился — выпала «досрочка» за хорошее поведение и отличную работу. Зверев, теперь уже начальник комбината, старавшийся не показывать, что его с Кожевниковым связывает старое знакомство, все же постарался компенсировать эту отстраненность хлопотами в Москве об «укоротке срока». Кожевников остался на старой работе и, не дожидаясь, когда выпадет счастье получить комнату в строящихся многоэтажных домах, энергично создавал собственную квартиру — халупу на одну комнатку с кухней, она же прихожая, в районе главного «Шанхая», около озерка Четырехугольного, где таких халуп — их именовали в Норильске балками — скопилось уже несколько сотен.

Вскоре я узнал и причину внезапно овладевшего им строительного ажиотажа. Он задумал жениться на одной из недавних лагерниц. Нужно было быть какой-то уж очень необыкновенной, чтобы пробудить в равнодушном к женщинам Кожевникове жажду семейного гнездышка. Мне заранее рисовалась особа цветущих лет, умная, интеллигентная, хорошая хозяйка, конечно, великая мастерица чайных церемоний, заботливая подруга… Лишь человек таких выдающихся кондиций мог заинтересовать моего друга.

Но то, что я узнал о Нине, так звали его подругу, не вписывалось в этот идеальный образ. Она, конечно, была интеллигентна, все же дочь профессора, и сидела по вполне интеллигентной статье — за недопустимые высказывания о наших партийных руководителях. Но все остальное этому противоречило. Нина в лагере связалась с уголовниками, часто меняла недолговечных друзей — все они были из «своих в доску». Меньше всего Кожевникова могла увлечь такая женщина, а он увлекся. У меня было единственное объяснение: он ничего не знает об истинной натуре своей избранницы, она обдурила его, обдуманно скрыла себя и столь же обдуманно играет роль вполне достойной дамы.

Мне захотелось с ней увидеться, чтобы правильно оценить любовную аварию Андрея Виссарионовича.

Случай представился скоро. Мы с ним встретились на каком-то совещании, он пригласил меня на новоселье, начертил на бумаге схему улочек и балков — без нее и думать нечего было пробраться в лабиринте «Шанхая» без провожатого. Я пообещал явиться в ближайшее воскресенье.