В середине века

— Нормальное. Обыкновенный был человек — вот что в нем страшное. Истово выполнял волю пославшего его, как сказано не то у Луки, не то у Матфея. Верный холуй своего хозяина. Без приказа не зверствовал. И всегда находил самые высокие слова для самых низких дел, если было велено творить низость. Помните, как говорил Дзержинский у любимого его поэта Багрицкого:

Оглянешься — а кругом враги,Руки протянешь — и нет друзей.Но если он скажет: «Солги!» — солги,Но если он скажет: «Убей!» — убей!

И лгали, и убивали! Друзей ведь у этих людей — наперечет, а врагов — тьма. И после расстрела тех, кого сами определяли во враги, чуть не в героях себя числили.

Он помолчал — видимо, заново переживал старые события. Я заговорил первый:

— Как же вы повели себя на воле, Аркадий Николаевич? И почему получили новый срок?

4

Он опять оживился — похоже, любил вспоминать незаурядности жизни.

— Как повел себя? Да так и повел — работал. А почему наградили новым сроком? По той же причине — работал. Неработающих не карали. Что с них взять, с бездельников? А кто работает — поводов много: то недоделал, другое не выполнил, третье неважно выглядит. Конечно, поначалу, после освобождения, не очень придирались, понимали: раз заменили вышку на волю, значит, нужен именно на воле. В общем, возглавил проект электростанции на Урале. Да не только проект — стал директором проектируемой мною же станции. Учли: делаю для себя, значит, ляпов не допущу и заранее подготовлю все на месте, не дожидаясь окочательных документов. Написал проектное задание, послал в Ленинградский институт ТЭП — «Теплоэнергопроект» — разрабатывать в деталях, а сам, уже как директор, набирал кадры, закупал взрывчатку для разравнивания площадки, подавал заявки на материалы и оборудование. А тут подбирается тридцать седьмой год. То одного, то другого еженощно из квартир… И понял: не миновать и мне. И размышлял уже не столько о станции, сколько — куда меня выведет новая полоса. Если уж в тридцатый год, не такой кровавый, угодил под расстрел, то в нынешнее кровожадье вряд ли пощастит. Соображал, что навесят на шею: либо расстрел, либо лагерь на половину остающейся жизни. Прикидывал разные допустимости, разрабатывал возможные обвинения — и ожидал ночного визита.

А взяли меня уже в зиму тридцать восьмого. И следователь знакомый, еще в Баку приезжал ко мне. Хороший парень, носатый, толстогубый, жуткий ходок на жратву с выпивоном, щеки — кровь с коньяком. Мы с ним еще до Промпартии разика два-три усаживались на всю ночь с бутылью «рыковки», помните, была такая вместительная посудина. Но он меня по этой части не перегонял, хотя старался, не отрицаю. В общем, начал допрос по всей форме: каменное изваяние на деревянном стуле, глаза — два копья, слова не выговариваются, а цедятся.

— Попались снова, гражданин Казаков?

Только я вижу, что грозный тон он долго не выдержит, не та жила. Не я, а он скорей расколется и поведет себя человек человеком, в рамках служебной специфики, естественно.

— Не попался, а попал. А куда попал, скажете сами. Думаю, впрочем, что не в санаторий.

— Вы эти шуточки бросьте, Казаков, — рычит он. — Заставим во всем признаться, и на таких у нас имеются средства.

— Не пугайте, — говорю со скукой. — Я ведь уже расстрелянный, можете и в «Правде» прочитать — приговор такого-то числа приведен в исполнение. Или у вас припасено что-то похуже расстрела? Интересно бы узнать — что именно?

Он сбавляет тон.

— Казаков, мы требуем от вас чистосердечного признания — это единственное, что может вас спасти.

— Рад, что не с бухты-барахты к стенке. А в чем я должен признаваться?

— Как в чем? В своих преступлениях! Должны показать все факты, за которые вас арестовали.

— Ясно. Рассказать вам, раз сами не понимаете, за что меня надо арестовывать. Между прочим, похожий случай уже описан в литературе. Один проницательный сыщик, почти Шерлок Холмс или Ник Картер, предложил арестованному признаться, где, когда, с кем и что именно он делал. Вы, гражданин следователь, можете еще существенно дополнить того сыщика: и по чьему, мол, заданию вы выполняли то, что вы выполняли? Нет, уж творите сами свое дело, я за вас работать не буду.

Он быстро допер, что лучше со мной по-человечески. Он был хоть и не шибко проницательный, но известной душевности не лишен. Не пошел бы в палачи, с ним можно бы и дружить.

— Аркадий Николаевич, мы же с вами старые знакомые… Должны же понимать друг друга… Есть указание — оформить вас… Очень не хочется применять третью степень. Ну, зачем вам это? Здоровье не из железных, разум в норме… Стоит ли портить жизнь?

Я спросил прямо:

— На что приказано меня оформить?

Он ответил с большой осторожностью — разговор все же пошел рискованный, и в их среде побаиваются стукачей: я ведь в камере мог и разболтать, как поворачивается допрос.

— Ну как — на что?.. Меньше десяти лет лагерей не рассчитывайте.

— А если вторая вышка? И на этот раз — настоящая?

Мое недоверие его ничуть не обидело.