В середине века

Через энное времечко меня вызывают к какому-то канцелярскому тюремщику — и подписываю любопытнейшее постановление уже не Военной Коллегии, а Особого Совещания при наркоме НКВД: «Казакову Аркадию Николаевичу определить 10 лет тюремного заключения с последующим поражением в правах по статье “подозрение во вредительской деятельности”». Вот так прямо и прихлопнуто — не какая-то там номерная статья Уголовного кодекса, не конкретное преступление, а новый вид уголовного наказания — по одному подозрению. Могу гордиться, что ко мне применили такую впечатляющую юридическую новинку.

Казаков и впрямь гордился необычной формой своего приговора. И еще больше — тем, что легко обманул следователя и, доказав на суде лживость обвинительного заключения, исключил возможность гораздо более серьезного наказания. Время было суровое, тридцать восьмой год шел еще свирепей тридцать седьмого, вышка заранее не исключалась, несмотря на все заверения следователя, — и на этот раз увильнуть от выполнения приговора не удалось бы.

— Не правда ли, любопытную историю я рассказал? — поинтересовался Казаков, закончив свое повествование.

Я согласился, что эпопея его вторичного ареста весьма примечательна, но чем-то исключительным она мне не показалась. Я уже знал истории опровержения на суде ранее подписанного самооговора — и они иной раз спасали от «вышки». В частности, мой друг Виктор Петрович Красовский, экономист, в юности любимец самого Бухарина, был обвинен в организации покушения на Орджоникидзе. И признался, что покушение уже было подготовлено в Москве, и назвал точную его дату, но дни подобрал такие, когда Орджоникидзе находился в длительной командировке в Средней Азии. На суде Красовский указал на фальшивые даты — и суд, вместо запланированного расстрела, ограничился стандартной «десяткой».

Был еще один забавный случай неряшливо сформулированного обвинительного заключения, и о нем я тоже рассказал Казакову. Один из моих знакомых, Борис Львович Гальперин, вероятно — самый полный человек в нашей зоне, инженер-конструктор и коминтер- новский тайный агент, объездивший с пропагандой разжигаемой в те годы мировой революции добрую полусотню стран в обоих полушариях, завершил свои интернациональные странствия на Лубянке. И предъявленное обвинение — шпионаж в пользу иностранных разведок — относилось по тем временам к самым естественным для такого человека, как он: побывал в капстране — ну, как же не соблазниться возможностью изменить своей родине!

Борис Львович и сам понимал, что от шпионажа не отвертеться, все другие измышления — вредительства, диверсии, подготовка интервенции — лепились к нему, как горбатый к стенке. Он страшился третьей степени воздействия — ее попробовали уже многие сокамерники, и редко кто не превращался в инвалида, а бывало, и с жизнью расставались. После недолгого запирательства он согласился на шпионаж.

В таком признании были свои преимущества: шпионство — дело индивидуальное, сразу отпадал очень отягчающий судьбу пункт одиннадцатый пятьдесят восьмой статьи — коллективное сообщество для организации преступления. Зато были и свои опасности — смотря в пользу какого государства шпионишь. Борис Львович долго раздумывал, какую страну из тех, где он побывал во время коминтерновских странствий, выставить как интересанта своих преступных действий. Англо-французский блок или Америку? Но где гарантии, что Советский Союз когда-нибудь не вступит в прямую войну с буржуазными демократами? Тогда шпиону этих государств форменная крышка! Еще вероятней война с фашистскими державами — тоже от вышки не отвертеться. И в результате долгих раздумий Борис Львович нашел единственную пригодную державу — неоднократно в ней бывал, нам она враждебна, но вероятность ее военного столкновения с Советским Союзом практически нулевая.

— Правильно, что сознаешься в шпионаже, — похвалил следователь, готовясь заполнить очередной протокол допроса. — На суде учтут твое чистосердечное признание. Кем же ты был — англо-французским или немецким шпионом? Или с Японией сотрудничал?

— Ни то, ни дрое, ни третье, — твердо возразил Борис Львович. — И не шейте мне, пожалуйста, этих заклятых врагов нашего социалистического строя. Пишите: вел шпионаж в пользу Уругвая.

Возмущенный следователь бросил перо на стол.

— Ты что мне мозги пудришь? Твой Уругвай даже армии не имеет и славен одной футбольной командой. Или ты шпионил в пользу чемпионов мира уругвайских футболистов? Раз уж признался в шпионаже, так называй наших настоящих врагов.

Но Борис Львович твердо стоял на Уругвае. Следователь долго уговаривал, вызвал для убедительности двух сержантов, те в кровь обработали Бориса Львовича. Убедившись, что ни словесные, ни кулачные аргументы неэффективны, следователь с сожалением отказался от заманчивого шпионажа в пользу великих держав.

— Хрен с тобой, пусть Уругвай! — покорился он. — Но не надейся на выигрыш. И за Уругвай, и за Германию, и за Англию получишь один и тот же срок. И отсидишь одинаково за свои преступления, как ни виляй хвостом.