В середине века

Борис Львович, однако, оказался лучшим аналитиком, чем следователь. В конце лета 1945 года прозвонил конец его лагерного срока, но извещения об освобождении не пришло. Борис Львович упросил главного механика комбината Ботвинова поехать в УРО — учетно-распределительный отдел лагеря — и лично узнать, почему задержка с освобождением. Ботвинов вернулся расстроенный. Из Москвы пришло новое указание — лиц, осужденных за шпионаж, на волю не выпускать до особого распоряжения. Ботвинов сокрушенно развел руками: рад бы увидеть тебя на воле, пригласил бы к себе домой на стаканчик-другой, да ничего не выйдет, против запрета из Москвы не попрешь!

Борис Львович взмолился:

— Степан Игнатьевич, поезжайте еще раз в УРО. Не верю, что чохом всех шпионов… Наверное, точно указано, какие, в пользу какой вражеской страны. Ведь речь о жизни, поймите!

Ботвинов снова поехал в Управление лагеря.

— Силен твой Бог, Борис! — радостно объявил он по возвращении. — Вместе с полковником Двином, начальником УРО, дважды перечли московское постановление насчет задержки шпионов, которые отмотали свой срок. Длиннющий список стран, почти тридцать названий, чьих разведчиков не освобождать. Вся западная Европа, половина Америки, а Уругвая — нет! Двин дал указание готовить тебе документы на волю.

Так благодаря своему пророческому предвидению международной ситуации Борис Львович Гальперин вышел на свободу, в то время как многие другие его лагерные товарищи, такие же шпионы, остались за проволокой еще на несколько лет, уже после того как завершился их официальный судебный срок.

Все это я рассказал Казакову — они с Борисом Львовичем жили в разных лагерных зонах, лично не встречались, а мы с Гальпериным были соседи, и я уважал и любил этого умного и доброго человека, даже в лагерном полуголодном существовании не потерявшего свою природную полноту.

— Точно, точно — неисповедимы Господни пути, проложенные им за колючей проволокой, особенно если по ним шагает умный человек, — сказал Аркадий Николаевич. — Однако, согласитесь, необыкновенностей у меня все же побольше, чем у вашего Бориса Гальперина. Итак, подведем предварительные итоги. Главное о себе я вам открыл. Поговорим теперь о вас. Какого вам черта в этой треклятой японской турбине?

5

Я бы жестоко соврал, если бы сказал, что мне хотелось отвечать на этот вопрос Аркадия Николаевича. Дело, каким я стал заниматься, относилось к самым засекреченным. Я незадолго до того расписался в грозной бумажке, что мне доверена государственная тайна и что разглашение ее наказывается сроком от 15 до 25 лет тюремного заключения, а в особых случаях не исключен и расстрел. И в служебных документах, отправляемых в Москву заместителю наркома Берия по строительству Авраамию Павловичу Завенягину, я сам старательно выписывал сакраментальный гриф: «Совершенно секретно. Особая папка», — означавший, что бумаги такого рода должны храниться только в помещениях, где есть вооруженная охрана, и пересылаться не по почте, а фельдсвязью.

И я с трудом подбирал слова, стараясь объяснить Аркадию Николаевичу, насколько важно задуманное в Норильске новое строительство, не говоря по существу, почему оно так важно.

Аркадий Николаевич прервал мое туманное меканье уже на второй минуте.

— Все ясно. Наводите тень на плетень. Чепуха. В Норильске каждый мальчишка знает, что будете изготовлять атомную бомбу. Ну, не полную конструкцию, а ее детали. Николай Николаевич Урванцев отправился на Шхеры Минина в Ледовитом океане разыскивать уран, а у нас будут смешивать уран с какой-то тяжелой водой. Разве не так? Недаром в Норильске называют ваш объект «шоколадной фабрикой». Отличное название для военного завода — шоколадка!

— Я слышал и другое название — макаронка, — заметил я.

— Один хрен — шоколадка или макаронка. Тут все ясно. Другое непонятно: как вас с вашими тяжелейшими статьями: пункт восьмой — террор против руководителей партии и правительства, пункт десятый — антисоветская агитация, пункт одиннадцатый — участие в контрреволюционной организации, допустили к секретной технологии?

— Да уж так получилось, — скромно ответил я.

— Вижу: радуетесь, что сподобились войти в святая святых. Но остерегайтесь. Наши статьи — свинцовый груз на спине барахтающегося в волнах. В любой момент могут потянуть на дно.

— Постараюсь удержаться на плаву. Что мне еще остается?

Казаков все же обладал пророческим даром. До того момента, когда тяжелейшие мои статьи превратиились в непреодолимое препятствие для дальнейшей работы с секретными технологиями, оставалось совсем немного. Но он ошибся в другом — мне это не огорчило, а обрадовало. Выход из секретной области в обычное производство был подобен вторичному — после лагеря — освобождению.

И в объяснении того, чем мы занимались на «шоколадке», он тоже ошибся. Хочу на этом остановиться подробней — это была важная часть моей жизни.