В середине века

Возвращение Панферова было отмечено специальным собранием сотрудников и авторов журнала: Федор Иванович захотел рассказать о своих английских впечатлениях. Я пригласил прийти на это собрание своего — с юности нашей — друга Александра Львовича Малого, инженера, человека острого ума и большого вкуса, первого (после жены) читателя моих рукописей, самого жестокого и справедливого их критика. Приезжая в Москву, я обычно жил у него. И случалось, что Саша, уходя утром на работу, будил меня и гневно кричал на сонного, что вот такие-то и такие-то страницы, он сейчас их вспомнил, я написал из рук вон плохо. А когда я раздраженно огрызался, он, становясь очень серьезным, говорил: «Сергей, если не я тебя выругаю, то кто еще осмелится это сделать?» — и я сразу смягчался.

Начинал он блестяще: выдвинулся в технике, был среди первых наших ракетчиков, но со временем потускнел и превратился в добротного, но мало заметного специалиста по теплоконтролю и автоматике. В том, что из философа и физика я стал инженером, был виноват он. Бесконечно честолюбивый и самолюбивый, он глухо и непрерывно страдал от того, что не осуществил своих потенциальных возможностей и стал неприметным. С того дня, когда мы пришли на собрание сотрудников «Октября», ему оставалось жить еще два года: он умер 7 августа 1961 года от третьего инфаркта, свалившего его в командировке. Спустя короткое время после его смерти специальным решением Академии Наук СССР его имя, Александр Малый, было присвоено одному из кратеров на обратной стороне Луны — за труды в начальной стадии наших ракетных исследований. Глубоко убежден: если бы он догадывался, что серое существование его последних лет завершится такой яркой вспышкой, он прожил бы не 54 года, а еще по меньшей мере лет десять. Он был из тех, кто умеет подчинять физиологию психологии. Примат духа над телом был в нем трагически силен: каждый из его трех инфарктов был следствием случившейся перед тем депрессии, а не физической слабости.

Я заметил, что в зале отсутствуют стенографисты, и спросил об этом Бабаевского. Он засмеялся.

— Когда выступает Федор Иванович, стенографистов приглашать нельзя. Послушаешь и сам поймешь.

Панферов начал с того, что его пригласило в Англию правительство твердолобых консерваторов — как твердолобого советского коммуниста. Формально он поехал как депутат Верховного Совета СССР, но ведь есть и другие депутаты, помягче и полиберальней, а пригласили не их. Нет, он прямо о себе говорит, что ленинец-ортодокс и, стало быть, с точки зрения англичан — типичный образец заскорузлого большевика.

Принимали его с почетом, приставили к нему с Антониной Дмитриевной какого-то своего твердолобого: «тощой, живой, хорошо знает русский — наверное, эмигрант, а водил только по выигрышным местам». Панферову с Коптяевой (она немного говорит по-английски) удалось сбежать от «тощого» стража, и они поехали в Ист-Энд, район знаменитых лондонских трущоб, местечко отнюдь не парадное. Надо же познакомиться с тем, как живут простые англичане, народ, а не богачи. Приехали — боже ты мой! Улицы как улицы, двухэтажные домики с палисадничками и садиками, все чистенько, все опрятно, трущоб и в помине нет! Зашли в один из домиков. Живет кузнец Джонсон (или Джонс — точно не помню), пожилой, на пенсии, с ним жена, тоже старуха, оба веселые, хлопотливые, хозяйственные, пенсии хватает на двоих, две комнаты внизу, одна наверху, чистота — идеальная, довольство — полное!

— Да что же это такое, думаю? — с воодушевлением продолжал Панферов. — А ведь посади там секретаря райкома — и полный тебе коммунизм готов!

Саша Малый, до войны побывавший в Германии и Америке и видевший своими глазами и фасад, и задворки западного образа жизни, слушая Панферова, все время посмеивался. И временами делал это так неприлично открыто, что я сердито толкал его ногой: ставишь, мол, меня в неудобное положение. А Бабаевский после речи Панферова одновременно со вздохом и улыбкой — сказал мне:

— Понял теперь, почему не позвали стенографистов? Федора Ивановича порой так заносит, что никакая бумага не стерпит записи.

Вскоре после этого отчета Панферова о его поездке в Англию мне велели явиться на заседание редколлегии.

Я сидел в приемной, ожидая вызова, когда в комнату вошел пожилой мужчина и присел рядом со мной.

— Вы к Федору Ивановичу? — спросил он. — Я тоже. Скажите, вы писатель? Нет, такой фамилии не слышал. Вы член Союза писателей? Недавно вступили? Я тоже член Союза, но вступил давно, даже очень, мой билет подписывал сам Горький — так давно это было, я уже забывать начал, столько лет назад. Фамилия моя Каган Абрам Яковлевич, вот такая фамилия, не слышали? Да, меня мало знают, я не обижаюсь, что не слышали, не извиняйтесь, это же так понятно: не слышали — и все! Я свои заслуги не демонстрирую — зачем, какие заслуги? Между прочим, я написал роман о Рабиновиче, хороший роман, можете мне поверить, о Рабиновиче еще так не писали. Вы слышали о Рабиновиче?

— Если это не Шолом-Алейхем, то не слышал.