В середине века

— Знаете Александра Дмитриевича Андреева? Прозаик, тоже член редколлегии журнала. Он написал роман: сельская тема, любовь, хочет назвать «Рассудите нас, люди» — но пока заголовок другой. Если из плана вышибить вашу рукопись, очистится место для него. Так он мне посоветовал: «У вашего автора вздорный характер — придумайте для него такие требования, чтобы он взбесился. Тогда можно будет послать его подальше». Вот такой возник план, Сергей Александрович. Будем выискивать переделки, чтобы вы взбесились? Думаю, это нетрудно.

И Винниченко весело захохотал. Я тоже засмеялся, но отнюдь не весело. Впрочем, я видел, что Ивану Федоровичу нравится работать со мной — и он вовсе не собирается меня никуда посылать. Да и я потом вспоминал о нем с благодарностью.

Второе следствие было иного сорта. Вместо того чтобы отшибить меня от журнала, попытались приблизить меня к его художественным кондициям. В помощь Винниченко дали еще одного редактора. Согласованный нами текст передавали на читку и окончательную правку еще одному члену редколлегии, Александру Михайловичу Дроздову.

Я уже знал, что в каждом журнале существует свой особый arbiter elegantiarum, верховный эксперт по художественному вкусу и чистоте языка. В «Знамени», например, таким арбитром была Софья Григорьевна Разумовская, в «Новом мире» — Анна Самойловна Берзер, а в «Октябре» этот самый Александр Дроздов. Худой, жилистый, неторопливый (и в движениях, и в речи), он казался мне прирожденным военным, для камуфляжа напялившим штатский костюм. Его мнения по поводу стилистики принимались всеми как истины в последней инстанции. В них было что-то от категоричности военных приказов. Свои стилистические замечания (иногда очень ехидные) он писал на полях моей рукописи. Я, видимо, должен был молча их проглатывать и немедленно исправлять ошибки. Но я стал писать на тех же полях свои замечания о его замечаниях — и в насмешках себя не ограничивал. Это ему решительно не понравилось. Он предложил поговорить наедине.

— Вы не согласны с тем, что я требую правильности речи? — спросил он.

— Это, конечно, ваше право, — ответил я. — Но, с вашего разрешения, я все-таки позволю себе говорить в том числе и неправильно, лишь бы это было в духе языка, а не противоречило ему. У меня и так слишком стандартный, слишком серый, слишком обычный язык — куда его еще сглаживать? Я временами ненавижу свой текст именно за ненужную правильность. Вот отчего я порой высмеиваю ваши насмешки, иронизирую над вашей иронией. Но, между прочим, когда критика остроумна, я ей радуюсь — в любом случае.

И я напомнил ему об одном замечании Панферова на полях моей рукописи. У меня было что-то вроде: «Хорошо, согласен, — улыбнулся Лесков». Панферов сбоку начертал: «Иду в комнату, — шагнула она в сад». Я и вправду весело хохотал, когда читал эти слова. И вспомнил, что примерно так же в одном из своих романов (кажется, «Накануне») Тургенев поиздевался над манерой Достоевского и других современных ему писателей (цитирую по памяти): «Ах, что вы! — подскочила она к нему». Между прочим, подобная фразеология, ненавистная Тургеневу и Панферову, типична для таких великанов литературы, как Леонид Леонов, — куда мне до его словесной эквилибристики!

— Нет, так не пойдет! — сказал Дроздов. — Нашу словесную перепалку читаем не только мы. Зачем давать другим темы для пересудов? Давайте договоримся: я больше не буду писать замечаний — просто стану подчеркивать, что мне не нравится. А вы не пишите возражений, а высказывайте их устно. Думаю, так мы быстрее придем к согласию.

— Хорошо, пусть будет по-вашему, — сказал я не без сожаления: мне начинала нравиться наша неожиданная письменная полемика.

Мне потом рассказывали (или я где-то читал), что такой же спор, только более резкий и содержательный, был у Есенина с Багрицким — в одну из их редких встреч. Багрицкий обвинял Есенина в том, что тот временами нарушает нормы языка — Есенин защищал свое право на неправильность речи. Багрицкий, несомненно, знал русский язык гораздо лучше Есенина. Но суть в том, что Есенин нарушал законы грамматики и синтаксиса в соответствии с языковой природой. Нарушение законов как их иновыражение — так назвал бы это явление философ, знакомый с гегельянской терминологией.

Больше мы с Дроздовым не спорили.

Редактура была закончена. О судьбе рукописи мне предстояло услышать на ближайшем заседании редколлегии журнала. Ждали только приезда Панферова: он был в Англии вместе с женой Антониной Дмитриевной Коптяевой.