В середине века

— Это таки да — Шолом-Алейхем, вы угадали. Вы же знаете: ООН объявила год Шолом-Алейхема? Как же, спрашиваю вас, не написать об этом замечательном человеке, он же великий писатель не только нашего народа, но и всемирный классик, я это так понимаю. Скажите, вы аид?

— Я так похож на еврея?

— Кто говорит, что вы похожи на еврея? Ничуть вы не похожи на еврея, ну, ни капельки! Просто все евреи похожи на вас. Даже удивительно, как они на вас похожи! О чем я говорил? Да, о Рабиновиче, спасибо. Отличный роман, говорю вам, ну, может, не совсем отличный, но неплохой, это без преувеличений. Ужасно не люблю преувеличений! Я, знаете, живу в Киеве, это страшно красивый город, мать всех наших городов, но чтобы там особенно любили Шолом-Алейхема — нет! И вот я отнес свой роман в наше киевское издательство, и такие пошли разговоры, такие споры — ужас!

— Роман отклонили?

— Кто говорит «отклонили»? Да тому язык вырвут, кто так ляпнет — «отклонили»! Они же не дураки, они же знают, что ООН — это ООН, а Рабинович — это Шолом-Алейхем, и недаром целый год объявлен в ООНе годом его памяти. Нет, они сразу принимают, они благодарят, что так оперативно отозвался на призыв ООН, они только просят немного доработать рукопись. Вокруг Рабиновича слишком много людей с такими фамилиями: Гуревич, Кацнельсон, Штеерман, Бацигартнер (я говорю фамилии условно, вы понимаете, какие сейчас мне приходят в голову). Это же нехорошо, говорят в издательстве, столько всяких неубедительных фамилий! Нехорошо, соглашаюсь я, даже очень нехорошо, лучше бы Сидоровых и Петровых, но что же мне делать, если Рабинович подбирал себе в друзья других, а не Петровых с Сидоровыми? Я же не могу после его смерти менять его друзей и знакомых! Нет, вы нас не поняли, говорят мне. Вот у вас Шолом-Алейхем переписывается с Короленко и Горьким, знакомится с Чеховым и Куприным… Это подойдет, против этого не возражаем, Вот и сконцентрируйте изложение вокруг отношений Рабиновича с Короленко и Горьким, Чеховым и Куприным, наверное, еще других заслуженных в литературе отыщете — и будет отличный роман, с радостью напечатаем Я бы сконцентрировался, говорю, да вот беда: сам Рабинович не сконцентрировался, он сам заводил себе друзей и уже не менял их. Ах, так — говорят мне, значит, вы не хотите показать связи Шолом-Алейхема с великой русской литературой, вы принижаете, значит, его литературное значение, вы, значит, искажаете его писательское и общественное лицо. Тогда забирайте свою рукопись: романы, лишенные исторической правды, мы не печатаем! И я уехал из Киева в Москву за помощью.

— Что же вы собираетесь теперь делать?

— Что делать, что делать? Столько возможностей! Знаете, из Бразилии мне сообщили, что могут печатать мой роман. Что я — дурак, отправлять туда свою рукопись? А из Италии коммунистическое издательство Луиджи Эйнауди просит печатать у них. Тоже боюсь. Луиджи Эйнауди напечатало «Доктора Живаго» Пастернака, а что получилось? Я же не Борис Пастернак, я же маленький Абрам Каган, я же не гений, как он, — куда мне лезть в драку? И вот я приехал к Федору Ивановичу Панферову. Нет, не просить, чтобы он напечатал мой роман в «Октябре», совсем другое. Он депутат Верховного Совета и такой человек, это все знают, собирает вокруг себя самых разных писателей. Если он позвонит в Киев или напишет туда письмо — это же подействует! Вот о чем буду просить его. Слушайте, вы пришли раньше, но пустите меня к Панферову вперед, а потом пойдете сами. Не возражаете?

— Нет, конечно.

— Вот и спасибо. Приду и скажу ему: я из Киева, Абрам Каган, написал роман о Рабиновиче, помогите его напечатать. Без вашей помощи в Киеве издательство не берет. Это такой город — Киев, такой прекрасный город, мать городов русских! Но знаете, я ведь не киевлянин. Я из Харькова, там я жил, там стал писателем. Какая у нас была в Харькове писательская организация, не поверите — столичная, одно слово: Тычина, Сосюра, Остап Вишня, молодой Корнейчук, Микола Бажан… Всех не перечислить! К нам приезжали гости из Москвы. Помню Маяковского. Такой был остроумный человек, такой находчивый, не поверишь, если сам не услышишь. Мы как-то у себя выстроились в ряд, а он, знакомясь, пожимает каждому руку. И подходит к Саше Лейтесу, критик наш, умница, но с гонором, умеет себя показать. Тот Маяковскому внушительно: «Лейтес» — и протягивает руку. Маяковский мигом: «Уже отлил, спасибо!», жмет руку и идет дальше. Вот это остряк, каждая острота как взрыв!.. Никто не умел, как Маяковский.

Из кабинета Панферова вышел один из членов редколлегии и позвал меня. Я нерешительно посмотрел на Кагана — он молча развел руками: ничего не поделаешь, раз вызывают, идите. Больше я его не видел. Он ушел, не дождавшись моего выхода. Потом я узнал, что его роман о Шолом-Алейхеме все же появился в печати. Вероятно, Панферов помог Кагану, как тот и надеялся.