В середине века

Он был замечательный человек, Иван Федорович Винниченко. Настоящий крестьянский сын, настоящий украинец со всеми особенностями «хохляцкого» нрава: упрямый, настойчивый, вспыльчивый, умело соединяющий дерзкую напористость и улыбчивую хитрецу. И он уже имел имя в литературе — правда, довольно своеобразное, чтобы не сказать сильней.

Дело в том, что, вернувшись из Венгрии (он пробыл там в полпредстве некоторое время — в период мятежа 1956 года), Иван Федорович напечатал очерк о МТС, где убедительно доказывал, что пора ликвидировать эти громоздкие учреждения, а технику, собранную в них, передать колхозам. За спиной Винниченко стоял благоволивший к нему Дмитрий Степанович Полянский, тогда член президиума ЦК и председатель Совмина РСФСР, но знали об этой могучей защите лишь немногие. Статья наделала шуму, ее сгоряча объявили антипартийной, первичная организация исключила Винниченко из рядов КПСС. Но райком исключения не утвердил.

Елизар Юрьевич Мальцев, разбиравший его дело, рассказывал мне в Доме творчества, что догадывался, как поворачиваются события, и не торопился подталкивать райком. Тем временем Полянский принес очерк Хрущеву. Хрущев пришел в восторг: он тогда ликвидировал (где мог) ненавистное ему сталинское наследие. Винниченко доказывал, что за три года после смерти Сталина колхозы хозяйственно возродились и уже способны сами вершить свои производственные дела. Трудно и представить было что-нибудь более приятное Хрущеву, чем это категоричное утверждение эффективности его новой крестьянской политики! Участь МТС была немедленно решена. А среди тех, кто недавно голосовал за исключение Винниченко из партии, послышались робкие голоса: а не следует ли представить его к Ленинской премии? Ведь такое кардинальное предложение — и настолько современное… Сверху разъяснили, что ликвидация МТС — великая заслуга всей партии, новый этап развития страны, а не какое-то вам индивидуальное предложение… В общем — не смешивайте божий дар с яичницей. Восторженные голоса замолкли так же быстро, как перед тем потеряли свою карающую звучность голоса осуждающие. Винниченко стал фигурой видной и неприкасаемой.

Неожиданное выдвижение в фигуры принесло ему и кое-какие материальные плоды. Он, что всего важней, получил в Москве жилье — одну-единственную (правда — просторную) комнату в новом доме на улице Руставели. Здесь он жил с больной женой. Для двух человек — литератора с его ночной работой и женщины, которой нужен покой, помещение было не из самых удачных. Я несколько раз бывал у него и всегда удивлялся воодушевлению, с которым он отзывался о своей «квартире» из одной комнаты. Возможно, его докомнатное существование было таким, что и почти окраинной улице Руставели следовало радоваться как выходу в свет.

Зато в отношении других благ он повел себя отнюдь не стандартно. Он рассказывал мне, как поссорился с тогдашним руководителем украинских писателей Олесем Гончаром. Радостная весть о большом успехе земляка широко распространилась в литературных кругах Украины. Гончар явился к Винниченко с деловым предложением. Иван Федорович переезжает из Москвы в Киев. Ему выделяют трехкомнатную квартиру в Липках, на улице Орджоникидзе, недалеко от ЦК — в самом престижном районе украинской столицы. Определяют постоянную месячную зарплату в 300 рублей — какую-нибудь совершенно необременительную должность для ее обоснования подобрать несложно. А Винниченко будет писать по-украински (причем не только на украинские темы) — и гонорар ему станут выплачивать по высшей ставке.

— В ЦК пивнистью пидтримують нашу пропозицию. Годи, Иван Хведорыч?

Предложение было заманчивейшее — это самая точная характеристика. Положение, обещанное в Киеве, было выше всего, чего он мог добиться в Москве. К тому же Винниченко любил свою ридну неньку Украину. В его русском языке отчетливо слышался украинский выговор. Во время одной поездки я завернул на Полтавщину, в село Бреусивку, где жила его мать Наталья Николаевна. Она, уже в годах, так и не научилась «рабочему» языку своего сына и говорила только по-украински. В общем, трудно было отыскать более щирого украинца, чем он. Но Винниченко отказался от великолепной перспективы стать киевлянином. И отказался так, что — как сам шутливо сокрушался — восстановил против себя не только Олеся Гончара, но и всех украинских писателей.

— Ни, не годи, Олесь Терентич! — сказал он. — В Кииви на украинской мови николы не зробыты того, что можно зробиты в Москви на российской. Велики справы зараз можлыви тильки у Москви. У мене ще богато разных думок, тильки через Москву их можно претворити в життя.

Но и в Москве «велики справы» осуществлялись далеко не всегда. Помню одну из наших последних встреч. Не так давно у Винниченко был инфаркт, он долго лежал. Я увидел его в буфете ЦДЛ — Центрального дома литераторов. Он заказал сто граммов коньяка и жадно его выпил.

— Иван Федорович, вы в своем уме? — испугался я. — И это после болезни!

Он устало махнул рукой.