В середине века

— Настроение такое, что хуже всякой болезни. Вы никуда не торопитесь? Я иду домой, проводите меня. По дороге расскажу, что случилось.

А случилось вот что. Винниченко написал новый очерк о каком-то председателе волгоградского колхоза, кажется — Грачеве. В очерке он доказывал в общем-то отнюдь не оригинальную мысль, что без удобрений не получить высоких, стабильных урожаев. А удобрений не хватает. Он отнес этот очерк Полянскому. Полянский стал ругаться.

— «Что ты меня агитируешь за удобрения?» — закричал он на меня, — рассказывал Винниченко. — Надо не увеличивать, а сокращать их производство, вот такая экономическая задача. Весенний сев на носу, а у меня в Рэсэфэсээрии на станциях свалены три миллиона тонн удобрений, и колхозы их не берут. Под открытым небом — ветер их развевает, дожди вымывают, порошок слипается в камень…».

— «А почему, Дмитрий Степанович, колхозы отказываются от удобрений?» — спросил я, — продолжал свой рассказ Винниченко.

«Потому что не дураки. При нынешних закупочных ценах на зерно и продажных — на удобрения прибавка от повышения урожайности очень часто меньше, чем затраты на химикалии. Кто по своей воле станет вышвыривать деньги на ветер? Заставляем брать силой, а разве это действенный метод? Пока не снизим цены на удобрения и не повысим — на зерно, экономического эффекта не будет. Так что забирай свою статью, Иван Федорович, и не лезь ко мне со своими идеальными проектами».

«Дмитрий Степанович, вы же член президиума ЦК, вы председатель Совета министров РСФСР, — сказал Винниченко. — Вы — власть! Так поставьте вопрос о снижении цен на удобрения и повышения цен на зерно, добейтесь, чтобы приняли это предложение. Если не вы, то кто еще это сделает?»

«Поставьте вопрос, добейтесь принятия! — передразнил Полянский. — Всю политику цен менять, всю структуру химической промышленности! Да меня Хрущев ногами затопчет, заикнись я об этом. К чему мне такая романтика?»

— Вот такая была деловая беседа, — с горечью говорил Винниченко, — От любого мог ожидать трусости, но не от Полянского. Он мне всегда казался самым энергичным и смелым из молодых руководителей страны. Вы не поверите: пустяк, а как действовало, когда он хвалился своим, можно сказать, кровным родством с революцией. Он ведь родился в ночь на 25 октября 17-го года, в тот самый час, когда штурмовали Зимний дворец. И говорил, что это накладывает на всю его жизнь особую ответственность перед революцией.

— Троцкий тоже родился в ночь на 25 октября — правда, за 38 лет до революции, и тоже хвастался, — сказал я. — А помогло это ему? Вздор вся эта глупая мистика! Для пифагорейцев еще подошло бы, но не для нас с вами.

— Член президиума, один из десяти верховных руководителей страны! — негодовал Винниченко. — И боится, что его выругают, если он внесет дельное предложение. Перед Хрущевым дрожит, а на непорядки в экономике ему плевать. Первый человек в Российской Федерации! Поверьте, Сергей Александрович, такое отчаяние охватывает, что и жить не хочется. Скажите мне сейчас, что вот сегодня трахнет меня новый инфаркт, одно отвечу: ну, и слава богу! Ну, и слава богу!

Я глубоко сочувствовал Винниченко, но, естественно, помочь не мог. Зато во мне возникло стойкое недоброжелательство по отношению к Полянскому. Меня, как и большинство советских обывателей, мало волновали драки на верхнем этаже власти. Но все же я с тревогой следил, как энергично лез Полянский на высшую ступеньку иерархии — и с радостью воспринял его последующее бесповоротное падение. Что стало с химическими удобрениями — не знаю, но закупочная цена на зерно все-таки была повышена. И ликвидация одной экономической неувязки породила другую: его стало выгодно производить, зато хлеб продавался дешевле, чем реально стоил. Экономика Маркса — цена определяется стоимостью — решительно не подходит социалистическому хозяйству: в нем цены определяются политической конъюнктурой, а не реальными затратами труда.

Этот разговор с Винниченко случился спустя несколько лет после того, как мой роман был напечатан. А редактирование шло очень хорошо. Иван Федорович ко всему, даже бесспорному, придирался, а я от всего, даже улучшающего текст, отбивался. Он выходил из себя и клялся, что еще не встречал такого дурацки упрямого автора, я бесился и уверял, что после работы с ним потеряю всякую любовь к литературе. В общем — работа двигалась неплохо и рукопись улучшалась в той мере, в какой вообще можно было ее улучшить, то есть сделать из правдивой картины инженерной жизни литературно занимательную повесть. Уже впоследствии, когда я погрузился в фантастические романы, я часто вспоминал свою работу с Винниченко и со смехом говорил себе, что нет ничего неправдоподобней правды. И потому чем ошеломительней я буду фантазировать в повестях о будущей человеческой жизни, тем убедительней они покажутся.

Винниченко, вероятно, докладывал на редколлегии, что работать со мной трудно. Из этого вытекли два следствия. О первом он рассказал мне сам.