В середине века

В большинстве своем все одаренные люди, уцелевшие в страшной человекорубке сталинского царствования, мечтали после выхода на свободу вернуться к прежним своим занятиям и старому быту. Очень немногие загадывали больше того, что было раньше, и строили планы не на возвращение, а на возвышение. Второе мало кому удавалось, но и первое, простое возвращение к старой жизни и уже завоеванному положению, выпадало нечасто. И происходило это — даже при самых благоприятных обстоятельствах — потому, что за решетку обычно попадали в молодом или среднем возрасте, выходили — после двух десятилетий тюрьмы, лагерей и ссылок — пожилыми или стариками, а жизнь нужно было начинать заново. Не всякому удавалось восстанавливать старое положение, не говоря уже о новых высотах. Освобождение и реабилитация были, конечно, радостью — но выходили на волю не на радость, а на тяжелую схватку с новыми трудностями. И это порождало непредвиденные разочарования и упадок духа.

Зелику Яковлевичу не удалось восстановить свое старое, доарестное положение в литературе. Вероятно, ему вообще не следовало стремиться к такому восстановлению. Знающий, энергичный администратор, на новом служебном поприще он и продвинулся бы дальше, и уважение приобрел бы. Но сразу после реабилитации он порвал с производством. Конечно, ему восстановили членство в Союзе писателей, он получил крохотную коморку в Ленинграде — на Невском, на углу Конюшенной, но дальше дело застопорилось. Сталин уже умер, но люди, выдвинувшиеся за те двадцать лет, что Штейман отсутствовал, к реабилитированным относились без пиетета: большинство вообще не помнило прежних критических битв. И годы придавливали: Штейману стукнуло пятьдесят — время не для нового разбега. Он решил все же напомнить о себе крупным критическим выступлением. Я для этого явился удобной мишенью.

Вскоре после освобождения, в 1945-м, я решил изменить свою жизнь. Прежняя работа меня тяготила, несколько лет в атомной промышленности были еще тягостней, а литература привлекала с детства. Еще в Норильске, втайне от всех, я засел за рассказы и роман «В полярной ночи». Роман этот вышел в свет в 1957 году в четырех номерах «Нового мира». Он был достаточно объемист, а журнал достаточно престижен, чтобы стать хорошим поводом для серьезной критической статьи. Штейман начал свое возвращение в большую критику с разгрома моего романа. В статье «Самое важное без самого главного», напечатанной в «Литературной газете», он убедительно показал, что в моем романе о северной стройке отсутствуют два важнейших компонента советской жизни: партия — как организатор и душа производства и рабочий класс — как гегемон и творец всех материальных благ. А то, что описано в романе, малосущественно, раз нет решающего.

Несколько недель я ходил по Москве ошарашенный, мне казалось, что друг нанес мне запрещенный предательский удар и что мой выход из инженеров на литературное поприще, только начавшись, уже закончился полным крахом.

Вскоре я узнал, что Штейман приехал в Москву и остановился в гостинице «Центральной». Я позвонил ему и предложил встретиться. Он растерялся, даже голос дрогнул, но на встречу согласился. Я купил бутылку конька, закуску и поехал в «Центральную».

Разговор, состоявшийся у нас, был важен не только для меня, поэтому постараюсь воспроизвести его максимально точно.

— С чем ты? — поинтересовался он, с опаской поглядывая на мой маленький спортивный чемоданчик, заменявший портфели, которые я не терпел.

— С бутылкой.

— Будешь разбивать о мою голову?

— Сначала разопьем, а потом, не исключено, трахну тебя по башке.

Он всегда пил с охотой, к тому же коньяк принадлежал к его любимым напиткам. С жадностью осушив первые полстакана, он по-лагерному предложил:

— Теперь качай права.

— Подонок ты! — сказал я от души. — Захотел вернуться в большие критики?

— Захотел, — согласился он. — Меня уже все забыли: все-таки пропадал в неизвестности двадцать лет. Надо было напомнить о себе,

— И выбрал для напоминания меня?

— Ты всех больше для этого подходил. Здоровеннейший роман, места и дела, описанные тобой, мне хорошо известны. К тому же — «Новый мир». Значит, роман многие читали, и мою критику тоже прочтут. Кстати, и Валерий Павлович Друзин просил поругать за что-нибудь «Новый мир»: «Литературка» с журналом на ножах.

Мы снова выпили.

— Двадцать лет назад ты разделал Пантелеймона Романова лучше, чем меня, — мстительно сказал я. — Исписался, Зелик.

— Но и ты, Сергей, не Пантелеймон Романов, — спокойно возразил он.

— Нет, так все опорочить!.. — негодовал я.

— Не все, будь справедлив! Пурга, морозы у тебя хороши, многие характеры — тоже. А насчет рабочего класса и партии…

— Но ты же не хуже меня знаешь, что рабочий класс на севере — заключенные, а партия на лагерных стройках НКВД — в полном подчинении у «органов». Кто бы напечатал, если бы я сказал правду о рабочих и партии? Я предпочел умолчать, чтобы не врать. Так было договорено в редакции.