В середине века

В Тбилиси мы сменили автобус на такси и поехали в Союз писателей. Галя осталась в машине, а я пошел искать секретаря союза. Им оказался Иосиф Нонешвили, народный поэт Грузии, известный здесь всем и каждому — так мне потом с уважением его аттестовали. Он и держался соответственно своему рангу и писательскому значению.

Телеграф, конечно, перепутал мою фамилию, в справочнике не нашли того, кто заказывал номер, но на всякий случай — Тбилиси предельно гостеприимен, а Союз писателей Грузии гостеприимен выше предела — забронировали номерок в гостинице.

Нонешвили бросил приветливый взгляд на мою лысину, крепко пожал мне руку и какой-то высшей интуицией мгновенно понял, что я достоин чего-то более высокого, чем высотная гостиница «Иверия» на горе Мтацминда. Он молча схватил телефонную трубку, о чем-то с кем-то поговорил, а потом обратился ко мне:

— Я ваших книг не читал, но знаю — пишете хорошо. Мы очень любим нашу прекрасную гору Мтацминда, но это все-таки не для вас. Грузия рада вашему приезду. Вы с супругой будете жить в самом знаменитом номере самой знаменитой нашей гостиницы — в том, где размещался великий Александр Дюма.

Я пробормотал, что могу ограничиться обыкновенной комнатушкой, не откажусь и от номера, который занимал Кнут Гамсун. Эта фамилия, похоже, еще меньше говорила Нонешвили, чем моя. Естественно, он не знал, что Гамсун тоже побывал в Тбилиси. Я часто поражался тому, что многие грузины, народ интеллигентный и образованный (в среднем даже более образованный, чем русские), совсем не знали, что великий норвежец совершил путешествие через Петербург и Москву на Кавказ и что написал об этом прекрасную книгу под все объясняющим названием «В стране чудес».

— Подождите меня здесь две минуты, — сказал Нонешвили, — и мы поедем в моей машине на проспект Руставели в гостиницу «Интурист».

— Тогда я расплачусь с такси и достану свои вещи.

Он высоко поднял брови.

— Простите, какое такси? Ваша жена сидит в моей машине. Таксисту давно заплачено, и он уехал.

Так оно и было.

Иосиф Нонешвили сам повез нас в «Интурист». Гостиница, четырехэтажное здание середины прошлого века, располагалась напротив здания правительства Грузии. Нас пригласили в роскошный номер на третьем этаже: две большие комнаты в коврах, в третьей — мраморная ванна, такая просторная, что в ней можно было и поплавать, и утонуть. Мы с Галей потом — для хулиганства — залезли в нее вдвоем: ничего, тесно не было. Дежурная по этажу торжественно, даже с некоторой грустинкой в голосе объявила:

— Ваш номер. Александр Дюма в прошлом веке. Теперь вы.

А Нонешвили добавил:

— Окажите мне честь занять ваш сегодняшний вечер. Приеду через два часа.

После его ухода я с беспокойством сказал:

— По-моему, он путает меня с каким-то классиком. А если узнает, что я не тот?

Галя беспечно отозвалась:

— Ничего он не путает. Просто из вежливости преувеличивает твое значение. А ты не протестуй.

Вечером он провел нас в ресторан при гостинице. Была вкусная еда, приятное вино, оркестр играл хорошую музыку, певец пел стихи Нонешвили, музыканты кланялись в нашу сторону, показывая, что все это торжество — для нас. Мое беспокойство возрастало. Я очевиднейшим образом сидел не в своих санях. А когда я по плебейской своей привычке попытался заплатить за угощение и музыку, Нонешвили с такой укоризной посмотрел на меня, что я не знал, куда деваться.

Нас вывели из ресторана, посадили в машину Союза писателей и покатали по ночному Тбилиси. Нонешвили давал пояснения. Тбилиси был божественно хорош — даже лучше Тифлиса, вдохновенно описанного Гамсуном.

Прощаясь с нами у гостиницы, Нонешвили сказал:

— Простите, но завтра я не смогу уделить вам много времени. В Тбилиси приехал Сергей Сергеевич Смирнов. Он остановился в гостинице «Тбилиси», это рядом с вашей. Я буду у него. Вы знакомы с Сергеем Сергеевичем?

— Знаком. И очень рад буду его повидать.

Здесь я должен сделать небольшое пояснение. В другом месте я уже говорил, как произошло мое знакомство со Смирновым, сейчас повторю, ибо без этого не понять, что произошло на другой день. В 1952 году я передал в «Новый мир» роман «Второй фронт», впоследствии переименованный во «В полярной ночи», и попросил мою первую жену Эсфирь Малых сказать, что его написала она. Но ни Твардовский, тогда редактор журнала, ни Смирнов, его заместитель, не поверили, что роман — ее рук дело, и потребовали назвать автора. Фира прислала мне паническую телеграмму в сто слишком слов с просьбой расшифроваться. Я признался, что ссыльный, а в прошлом заключенный. Смирнов написал мне, что мое правовое положение отношения к литературе не имеет и что роман они будут печатать.

Роман они тогда напечатать не сумели, но сам факт присылки такого письма в 1952 году, при жизни Сталина, свидетельствовал о незаурядной смелости. Смирнов мог гордиться собой. Соответственно он гордился и мной — как живым свидетелем его литературной смелости и человеческой порядочности.