В середине века

— Не хочу тебя пугать, — объявила она, перепуганная, — но похоже на кожный канцер… Если перевести…

— И без перевода понимаю. Если кожный, то несмертельно.

— Нужно все-таки пойти к хорошему дерматологу. Я дам тебе фамилии крупных московских специалистов по кожному раку, проконсультируйся.

В Москве я узнал, что один из этих специалистов, кажется Поплавский, принимает по четвергам в Таганской платной поликлинике и что медицинский его уклон — венерические заболевания.

— Запишите к профессору, — попросил я хорошенькую девушку в регистратуре.

Она записала и объявила:

— Придете через месяц. Ваш номер на тот черезмесячный четверг — семнадцатый.

— Мне бы пораньше, — сказал я. — Я из Заполярья, на неделе улетаю.

— Ничего не могу сделать, не надо было запускать болезнь, — сухо ответила она.

— Еще лучше было бы не заболевать, — скорбно пробормотал я.

— Вот именно, — сказала она чуть ли не с торжеством. У нее вспыхнули глаза. Она ненавидела меня. Она не жалела, а презирала мужчин. Все они лезут к продажным, грязным женщинам, в то время как существуют чистые и преданные — и еще к тому же вовсе не старые…

Я был так подавлен, что она посчитала своим служебным долгом поинтересоваться:

— Вторая стадия? В самом разгаре?

— Возможно, и третья, я не знаю, сколько их надо иметь. У меня рак.

У нее изменилось лицо.

— Ах, рак? Подождите… Тут вроде одного положили в больницу… Да, точно. Приходите завтра. Ваш номер — второй.

На другой день я, естественно, опоздал. В коридоре было полно больных. Вдоль стен стояли две скамьи, на одной — только мужчины, на другой — женщины. Узнав, что я — второй, они хором вознегодовали. Уже пятый прошел, сидишь тут с утра, а некоторые с ранья по ресторанам пропадают. Раз опоздали, становитесь последним, вот будете за той женщиной, она пятнадцатая. Вы пятнадцатая, гражданка?

— Пятнадцатая, — сказала немолодая дама и кокетливо улыбнулась мне накрашенным лицом. — Это номер мой — пятнадцатый. А так я — впервые… Нарвалась, где и не думала, а где опасалась, хоть бы что!

Я пробормотал что-то сочувствующее и стал к стенке. Мужчины сидели свободно, но никто не сдвинулся, чтобы освободить местечко и мне. Народ был все больше бравый. А женщины, за единственным исключением пятнадцатой гражданки, нарвавшейся в первый раз, — молодые, миловидные и опытные. Разговор через коридор шел самый свободный.

«У вас, милочка, пятна уже пошли?» — «Нет, я, знаете, слежу за собой, чуть заметила бубон, сразу к профессору. Как по-вашему, профессор поможет?» — «Должен помочь, особенно если достанете пенициллин, чудное американское лекарство, последний отчаянный крик медицины — снимает как рукой!». «Ах, я ничего не пожалею, берите любые деньги! — волновалась одна рыженькая. — У меня ведь несчастье, муж в длительной командировке на Курилах — и вот прислал письмо, возвращается через месяц, надо до этого время концы в воду!» — «Какой вопрос, — утешил ее высокий летчик, — за месяц не только выздоровеете, еще три раза опять заболеете». — «Нет, извините, — сердито запротестовала женщина, — теперь не буду дура, без стеснения посмотрю, здоровый или мерзавец!»

Ко мне обратился один из сифилитиков:

— Вы, второй!.. У вас что — генерал?

— Нет, не генерал.

— Офицеришко? — сказал он пренебрежительно. — И с этим к профессору? Мнительный вы, я вижу.

— У меня вообще не из военного сословия, — ответил я кротко.

Все вокруг заинтересовались:

— А что у вас?

— У меня рак, — ответил я, стараясь скрыть дрожь в голосе.

Все замолчали. На меня смотрели как на смертника. Ближние сифилитики поспешно отодвинулись, чтобы не подхватить от меня рак. Мне сразу очистили половину скамьи — я сел на краешек. Все так мне сочувствовали, что даже не утешали: понимали, что в моем страшном случае утешения прозвучат фальшиво. Кто-то при общем одобрении поспешно заявил:

— Что же вы раньше молчали, что у вас? Идите, как выйдет пятый, какой может быть разговор!

Профессор был похож на тяжеловеса-гиревика — красномордый, узкоглазый, с губами выпивохи и бабника. Около него сидели лечащий врач и сестра. Он повернулся ко мне, не поднимая глаз.

— Показывайте, что болит?

— Профессор, у меня не там болит, — пролепетал я, силясь сорвать запонку: она, проклятая, никак не лезла, и я не мог засучить рукав. Обычные запонки рвутся, чуть их вденешь в петли, а эта, золотая, была сделана на раздражение прочно. Ровно сто запонок посеял я в Норильске и на московских улицах, а от этих уже третий месяц не мог отделаться.

Профессор задумчиво пожевал толстыми губами. Он наконец посмотрел и на мое лицо. Мой испуганный вид, видимо, тронул его. Во всяком случае — голос его смягчился:

— С чем же тогда вы пришли?

— У меня рак, профессор. — Я задыхался от ожесточения. Запонковую цепочку мне разорвать не удалось, сама запонка в петлю не пролезла — зато петля с порвалась с мучительным писком. Я поспешно закатал рукав.