В середине века

Наш стол, длинный, двадцатиместный, гремел аплодисментами, оглашался приветственными криками, разражался радостным смехом, чуть ли не пел. А за вторым столом стояло молчание, там деловито вкушали и пили, тостов не произносили, а если и разговаривали, то даже ко мне, сидевшему к ним всех ближе, не доносилось ни одного отчетливого слова.

Зато официанты, сновавшие у второго стола, несравненно внимательней прислушивались к любому звуку оттуда и куда поспешней реагировали на каждое движение обедавших. У меня постепенно создавалось впечатление, что он, маленький, деловой, а не праздничный, для ресторанных служак был много важней нашего, многолюдного, шумно чествующего знаменитого гостя Грузии.

Тосты в честь Смирнова эстафетно обегали весь наш обширный стол, то один, то другой вставали с бокалом вина и объявляли, как они любят и почему любят замечательного писателя, столько сделавшего для памяти о героях войны, до него погибавших в безвестности, а теперь удостоенных всенародной славы. Все это было верно, конечно, да и говорилось горячо и искренно. Смирнов приподнимался, прижимал руку к груди, благодарил. А затем он сам захотел произнести тост. И к своему смущению, почти ужасу, я услышал, что он говорит обо мне. Он восхвалял меня. Он описывал, как я сидел в тюрьме и лагере во время террора Сталина и Берии, но сохранил душу, не потерял ясного ума, остался верен нашим великим идеям. И поэтому, закончил с воодушевлением Смирнов, надо выпить за этого замечательного человека, в прошлом инженера, ныне писателя.

Грузины народ воспитанный, почитатели Смирнова были к тому же из интеллигентов, все, не вставая с мест, дружно подняли бокалы, молча пригубили из них. Я понял, что погиб. Для Грузии я больше не существовал. Еще в самом начале тоста Смирнова я сообразил, что здесь мне не простят, что я был жертвой Сталина и Берии, истинными жертвами здесь виделись сами Иосиф Виссарионович и Лаврентий Павлович.

Смирнову еще могли простить его бестактный тост — он все же колоссально много сделал для прославления грузин, но я прощения не заслуживал. Никто не смотрел в мою сторону, никто — по причине воспитанности — не сказал мне в лицо нехорошего слова, никто не скорчил обидной мины. Но умело хранимая вежливость не отменяла главного — для этих людей я как некая живая человеческая единица не существовал.

В это время за вторым столом вдруг поднялся один из гостей — невысокий, плотненький, темноволосый, темноглазый — и показал, что хочет что-то произнести. Не один я смутно понимал, что реальное значение второго стола несравнимо со значением нашего. Мгновенно установилось почтительное безмолвие, о котором в хороших произведениях оригинально пишут: «воцарилась тишина».

— Дорогой товарищ Смирнов Сергей Сергеевич! — торжественно заговорил новый оратор. — Мы не имеем чести быть гостями вашего стола. Но мы читатели ваших книг, мы высоко оцениваем вашу благородную работу по розыску безымянных героев войны. Разрешите же от имени всех нас, секретарей ЦК партий республик Закавказья и Средней Азии, собравшихся в городе Тбилиси на совещание, приветствовать вас, Сергей Сергеевич, и поблагодарить за то, что вы посетили наш южный край!

Аплодисменты за обоими столами показали, что этот тост пришелся по душе всем.

А после обеда в ресторане была новая поездка — в Мцхету, в домик Ильи Чавчавадзе, в какой-то небольшой горный сад, заросший великолепными розами. Смирнова везде радостно приветствовали, меня везде вежливо сторонились. Настала ночь, когда мы возвратились в Тбилиси.

— Завтра рано утром я уезжаю в Крым на пароходе «Петр Великий», — сказал мне Смирнов. — А вы непременно проверьте, в каком все же номере обитал Александр Дюма.

Утром я спросил дежурную на нашем третьем этаже, не знает ли она, где останавливался Александр Дюма. Она удивилась:

— Разве вам не говорили? Он жил в том номере, который занимаете вы.

Я спустился на второй этаж и спросил, какой номер занимал Александр Дюма. Мне сказали, что он жил на втором этаже, вот прямо по коридору, лучший номер гостиницы, люкс! Люкс помещался точно под моим с Галкой номером — и был, очевидно, с ним одинаков.

Я поднялся на четвертый этаж. Там тоже имелось обиталище Дюма — такой же люкс над двумя нижними. Вероятно, подобные же номера, в которых жил Дюма, были и на всех этажах соседней гостиницы «Тбилиси». Я порадовался за великого француза. Божественной вездесущности он не обрел, но святого многосущия добился. Я всегда считал его человеком необыкновенным!

Как я болел раком

1

В первый раз я заболел раком летом 1948 года. Я приехал в отпуск к маме в Одессу, и на пляже знакомая докторша — правда, знакома она мне была не столько по специальности, сколько по иной линии — бросила взгляд на мою обнаженную руку и встревожилась.

— Откуда это у тебя, Сережа?

— Что — это?

— Вот эти красноватые пятнышки от локтя к кисти.

— Черт их знает — появились…

— И давно?

— Месяца два-три.

— И растут?

— Растут, конечно. Все живое растет, а они что, мертвые? Мертвечины у себя не держу.