В середине века

— Подождем, — ответил я. — Я еще не выболел азиатским гриппом, чтоб прихватывать европейское воспаление легких. Посмотрите, какая метель на улице.

— Не шутите, — потребовала она.

— Не поеду! — Стоял я на своем.

Она сдалась. Ладно, могу еще денек полежать. Но завтра должен приехать в поликлинику, где меня пообследуют местные медицинские светила.

— Будет сама Афанасьева, — порадовала она меня, почтительно понизив голос. Кто такая Афанасьева я, разумеется, не знал, но из вежливости разделил ее радость — как-то не хотелось обижать человека: ей стало так легко и от величины тумора, и от того, что в моей туморности убедится эта самая Афанасьева!

А вот ночью мне было скверно (на душе, а не в печени). Наверху плакала Галя — и теща успокаивала ее сердитым шепотом. Температура вылезла за все приличные рамки, надо было бы подняться наверх и прикрикнуть на них, но меня шатало — и хотелось лежать, а не ходить.

Думал о скорой смерти. Насчет трех месяцев — дудки, проживу минимум шесть. И три из шести будут рабочие: сначала стану писать, а потом, когда рука перестанет слушаться, додиктую светлую, оптимистическую повесть — дневник больного раком, который, однако, не теряет жизненного духа и веры в наше великое дело. Такую документальную, поднимающую дух штучку, безусловно, опубликуют — и будет поддержка семье!

Плохо, что в наличности на двух малых детишек — Жене пять, Тане годик — не оставлю ни шиша. Рукопись романа лежит в «Октябре», с ней длинная канитель. Вот тут, если сказать честно и с положенной бодростью, моя смерть рукописи посодействует. Панферов хорошо относится ко мне, и он, и все редколежные члены из сочувствия к моей безвременной кончине и томясь угрызениями совести (довели несчастного автора до рака!) — роман непременно издадут, да и здесь тогда напечатают — вот и хватит семье года на три скромной жизни, а там увидим, то есть я не увижу, а они как-нибудь приспособятся, важно первые год-другой вытерпеть.

Так я рассуждал — вполне по-деловому и даже радовался, что, в общем, получается неплохо. Про себя отметил, что эту безоблачную, идейно чистую радость нужно будет и в дневнике изобразить — она здорово украсит светлый облик умирающего. И с такими здоровыми мыслями о безнадежной болезни я заснул.

Утром чувствовал себя отлично, даже температуры не было. Ощупывал печень: что-то и вправду туморится под ребрами…

В поликлинику на улицу Генделя мы с Галей шли пешком. Она вымученно улыбалась мне, но, чуть отвернувшись, роняла на булыжник слезы.

В поликлинике собрался медицинский синклит. Афанасьева — здоровенный детина женского пола, я ее сразу узнал по величию.

— Аве, Цезарь император, моритуруc те салютат[22]! — сказал я ей повеселее.

— Ну, зачем так мрачно? — возразила она и тоже светло улыбнулась. Я мигом отметил, что для оптимистической повести о мучительной смерти реплика ее вполне подойдет.

Меня положили на стол, и Афанасьева и два безгласных врача (по-видимому, из мужчин) стали ожесточенно пальпировать меня в шесть рук. В стороне, тихо обмирая, томилась моя миловидная врачиха — ее ко мне больше не подпускали, на нее только временами смотрели — и, если бы взгляды сжигали, она, бедняга, вспыхнула бы, как дощечка, вымоченная в бензине.

— Вы малярией болели? — спросила Афанасьева.

— Болел, но давно.

— Как давно?

— Да с четверть века.

— После малярии у вас затвердел край печени, при ощупывании он может показаться и опухолью. К тому же у вас, вероятно, и небольшой гепатит. Сделаем анализы, станет ясно, далеко ли зашел.

Анализы сделали в тот же день. Билирубин вылез за два, гепатит и вправду был — вероятно, появился в результате пьянки с Воробьевым, этот тип сразу залез мне в печень.

Весело поздравляя с излечением от рака, Афанасьева проводила меня до дверей.

— Не обижайтесь на врача. Она на вызовах еще не бывала, а у нас эпидемия, посылаем всех. Но ее больше посылать не будем, чтоб она еще какой-нибудь глупости не наделала.

— Не наказывайте ее. Ошибиться каждый может.

— Она не должна была вам говорить о своих предположениях, вот в чем мы ее обвиняем. Ошибиться каждый может, а она — тем более.

— Почему тем более?

— Дело в том, что она смотрела у вас не то, что привыкла рассматривать. Она ведь по профессии гинеколог.

Таковы два моих рака. Если заболею в третий раз, так дешево уже не отделаюсь. Печень с некоторых пор ведет себя по-хамски. По-моему, ее название — это существительное от глагола печет.

Закончу эту веселую историю любопытным штрихом. Спустя года два-три в Москве в компании врачей я для общего смеха рассказал историю о своем втором раке. Многие смеялись, а один — кажется, из профессоров, во всяком случае доктор медицины — нахмурился.