В стороны света

и там страдаем. Или нет?

И капает секунда за секундой:

я твой животный страх

и завтра и вчера,

я время, бег твой никуда и ниоткуда.

Давай-ка поживём вверху, на чердаке,

откуда видно все окрестности Парижа,

Бастилия, квартал рабочий ближе,

пиши, как сволочь, думай налегке.

Без кружев, жемчуга и дорогих камней,

лохмотья сплошь, но как сидят на ней!

О нищенка, твой призрачный наряд –

нагая красота от головы до пят.

Друг за другом семь старцев проходят Парижем,

на обычных прохожих похожих едва ль,

я за ними бежал, но в туманную жижу

семерых всех унёс сумасшедший трамвай.

Мир вчерашний Лулу, Беатричи, Лауры,

я люблю вас, уродины, старые дуры,

шлюхи, ведьмы, святые на скамейках аллеи

в тихом парке, люблю и жалею.

И страха ни хрена, идут слепые так,

как через сотню лет Россия – на Рейхстаг,

и головы задрав, под ветром и под градом

идут, а что нам в пустоте высокой надо?

В какую ночь уйдёт внезапный ток,

твой тихий взгляд и мой сухой глоток,

когда с тобой мы встретились случайно,

прошли друг друга, не коснулись тайны?

Дрожат колени, вертятся зрачки,

плетут игру, как паутину паучки,

и вот за окнами уже торчит рассвет.

Я в том аду нашёл тебя, поэт.

Жизнь есть игра со смертью, пляска смерти,

кто может, жизнь прожив, не умереть?

Безумствуя, танцуя, будто дети,

мы забываем: с нами пляшет смерть.

О женщина, ты призрак, заблужденье

глубокого ума? Всё может быть.

Но только я пишу стихотворенье

и со второй строки уже хочу любить.

Когда уже не радовали листья

ни летней, ни осенней дивных пор,

я начал верить, каждый день молиться

отцу, служанке и Эдгару По.

Уйти ли в ночь, где свищут фраера,

где охают на крышах флюгера?

А может быть, в жару метелью

уснуть в холодной и чужой постели?

Из рук поэта выпало перо,

спит шлюха, гасит газ перрон,

подростка разъедает страсти яд,

дух на кровати, как пророк, распят,

и в полутьме мой воспалённый глаз

следит, как плачет рукомойник в таз.

Однако нищий разгорается очаг,

нужда и голод просыпаются в очах,

и, разрывая боль, уже кровавый, рот

родильницы о первенце орёт,

за ней от смеха скорчился петух,

но под ножом его вокал потух.

Но слышу: пробует столица камертон,

окно больницы исторгает стон,

и, крыши облетев, рыдает стриж,

и восстаёт уже от сна Париж.

И день с утра ни радостен, ни плох,

пью горькую по-блядскому, в постели,

пишу стихи парижскою пастелью,

читай меня, когда не видит бог.

Отрёкся Пётр от бога своего,

от места при Исусе на том свете,

когда на этом – безнадёжный вой.

А Иисуса просто не приметил.

Ты посадил деревья зла и знанья,

чтоб мы любили, ненавидели и знали,

чтоб вечно новое искали, Сатана,

о, научи смеяться сквозь стонать!

В последний раз мне постели – в гробу,

оструганном, как мужество сонета,

и до прихода ангела побудь

и розу кинь на грудь как лучшему поэту.

Жду смерть и повторяю неустанно:

а разве смерть не свет

для нищих, для поэтов, всех усталых

и есть для них и розы и обед?

Мы не услышим плач забавных духарей,

когда нас понесут, к примеру, в декабре,

на кладбище, поэту веришь ты:

не умирает он, пока растут цветы.

И я любил, и бредил, и работал,

и умер, поднят занавес, сейчас

увижу что-то, «браво!» мне кричат,

а я молчу, а я всё жду чего-то.

Земля – театр, комедия греха,

обжорство, блядство, шутовство религий,

где ваши плечи? Вот ваши вериги,

тащитесь к небу, в вечность, ха-ха-ха!

Пусть даже мы – охотники за тенью,

ночующий в канаве пешеход,

не знающий ни вечности, ни тленья,

и гроб влекущим говорим: вперёд!

Прощание Шарля Бодлера

Вдвоём пируют – червь и плоть,

тот жрёт, а та вовсю хохочет.

Мой друг, мне безразлично, что идёт –

за ночью день, за днём ли тяжесть ночи.

А Богу мою душу отнесут, –

зачем мне эта высохшая глина?

Мне всё равно, чем станет мой сосуд –

ночным горшком или с вином кувшином.

Я не люблю сопливых звуков, мать,

я вышел весь и не хочу обратно.

Какая разница: на круглой умирать

или сдыхать мне на земле квадратной?

***

Когда Бодлер

назвал женщину,

сойдя с ума?

Или когда

сошёл с ума,

назвав женщину?

***

Потоптался в оранжерее Бодлера,

вышел с вазами цветов

для жены.

Возвращение Артюра Рембо

Меж лобных складок тихая печаль,

спокойна гавань, одинок причал,

две-три волны ленивых для ума,

безветренно и в городе чума.

Сентиментальное Артюра Рембо

Пока я молод, ночь, люби меня,

дари прохладой и секи росою,

то, что не выразит худое слово,

услышу сердцем на закате дня.

Бродяга я, грязь на моих ногах,

со мной беседуют ночные тени.

Что слово, если ужас в волосах

колышется, как в женщине волненье?

Сестра Смерть Артюра Рембо

Кому ж и доверять?

Жизнь вышла без процентов.

И надпись «Истина» на козырьке ворот.

Вчера не первый, завтра не последний.

И бледная сестра с ухмылкой милосердья

сидит и пробужденья часа ждёт.

Жак Превер. Яблоко и Пикассо

На белой тарелке

с голубой каймой

сидит круглое

красное сочное яблоко

и позирует художнику.

–Не крутись, – говорит Пикассо.

–А я не кручусь, – отвечает яблоко, –

это ты скользишь глазом

и не попадаешь

в мою сердцевину.

И яблоко начинает

кружиться так, что

художник не успевает

ловить

его удивительный запах,

хотя яблоко

остаётся неподвижным.