Валенсия и Валентайн

Но как раз в тот момент, когда я уже собиралась сдаться, это произошло снова. Семь низких нот, потом ничего, а потом снова те же семь нот. Не так, как будто кто-то репетировал вещь, которую знал, а как будто ее разучивали или писали. В этом было что-то призрачное, плывущее сквозь туман, то останавливающееся, то снова приходящее в движение, словно некое видение. Я последовала за ним – по камням, вдоль воды, а потом в лесок.

Я вышла на поляну, где увидела маленькую белую церковь, окруженную штакетником, и в стороне – запущенное кладбище. Некоторые могилы находились внутри ограды, а некоторые – снаружи. Перед входом стояла деревянная доска без каких-либо слов.

Туман опустился на крышу, и я поежилась.

Снова семь нот.

Увидев, что входная дверь церкви приоткрыта и подперта чьим-то ботинком, я восприняла это как знак приветствия и заглянула внутрь.

Там был Серж, наш хозяин, склонившийся над пианино в глубокой сосредоточенности. Он снова сыграл ноты, и я заметила, что на этот раз одна из них изменилась. Он что-то стер на лежащей перед ним бумаге и написал что-то другое. Казалось, он никуда не торопится. Теперь мелодия прозвучала иначе.

– Мило, – сказала я, и он вздрогнул и повернулся ко мне лицом. Он не выглядел испуганным, просто взволнованным. Может быть, смущенным.

– Спасибо. Это еще не закончено.

– Могу я услышать ту часть, которая закончена? – спросила я.

Он улыбнулся.

– Вы уже услышали. Это все, что пока есть.

– О, – протянула я и тоже смутилась. – Так вы только что пришли сюда?

– Нет. Я здесь уже несколько часов.

– О, – снова протянула я. Мне показалось, что я увидела мышь, проскользнувшую под одной из скамей, но я не была уверена. – А слова будут?

– Нет, – сказал он. – Я не знаю, как писать слова. Я просто знаю, как писать музыку. Если пишешь музыку достаточно хорошо, слова уже не нужны.

Я кивнула.

– Значит, это какая-то история?

– Да.

– О чем?

– Если я скажу вам, о чем, – сказал он медленно, – вы не сможете услышать свою собственную историю – потом, когда я закончу и покажу вам.

– Не обижайтесь, – сказала я ему, – но учитывая скорость, с которой вы работаете, я вряд ли буду здесь, когда вы закончите.

Он засмеялся, и это был лучший смех, чем тот, который он, как мне казалось, мог бы издать.

– Верно, – сказал он. – Раз уж вы так выразились. – Он снова сел на скамейку, и я, неуверенная в себе и неуверенная в том, что всего в паре футов от меня нет мыши, шагнула вперед.

Серж откашлялся и улыбнулся мне.

– Это история о моей жене и дочери, – сказал он.

– Как мило.

– Они погибли в автомобильной катастрофе двадцать лет назад. Направлялись на фортепианный концерт моей дочери. Стояла зима, и дороги были плохие. Я должен был поехать с ними, но в тот вечер заболел, поэтому они поехали без меня.

Я нахмурилась и уже пожалела, что сказала «как мило».

– Но дело не в этом, – быстро добавил он, снова успокаивая меня. – Это не грустная песня. Это песня о том времени, когда они были живы, написанная так, как будто они все еще живы. Я пишу все свои песни о них, как будто они все еще здесь. Немного творческой свободы – немного ревизионистской истории.

– Что ж, это мило, – сказала я, чувствуя, как защипало в глазах.

– В любом случае я думаю еще поработать над второй фразой.

– А мне пора возвращаться, – сказала я. – Прошу прощения за вторжение.

– Это вовсе не вторжение! – Серж тепло улыбнулся, хотя его глаза оставались грустными. – Я действительно люблю исполнять свои песни для других людей. Что хорошего в истории, если ее некому услышать? Надеюсь, вы вернетесь и я сыграю вам законченную песню.

Я сказала, что вернусь. И вернулась.

Глава 25

Как будто, может быть, никакого Джеймса Мейса и нет.

Как будто, может быть, никакого Джеймса Мейса и нет.

Как будто, может быть, никакого Джеймса Мейса и нет.

Абсурд.

Похоже, Грейс имела в виду, что Валенсия лгала, прикрывая что-то другое. Валенсия знала, что это не так, но возможно, подруга не так уж и ошибалась. Может быть, Валенсию одурачили так же, как и Грейс. Может быть, она сама придумала Джеймса Мейса просто потому, что он был ей нужен. Ей и раньше доводилось слышать такого рода истории, но они всегда касались людей очень далеких от нее. Об этих людях говорили в новостях. Они жили в других городах. Существовали в фильмах. Эти люди слышали «голоса» и верили в несуществующие реальности. Я могла быть одной из них.

Валенсия подумала о плите и бесконечном исповедании в грехах своему потолку, о дезинфекции и прочих вещах, из-за которых она чувствовала, что начинает сдавать и теряет связь с реальностью. А как насчет тех ярлыков, которые Луиза продолжала навешивать на нее?

Она представила, как Луиза добавляет еще одно слово в свой блокнот.