Валерий Гаврилин

Сначала к сцене подошла женщина и подарила композитору чашку с блюдцем. (К тому времени выступления уже закончились и Гаврилин общался со зрителями в свободной форме.) А потом другая дама, пожилая и седовласая, встала со своего места и сказала Валерию Александровичу, что у него в «Ямской» слышна латгальская народная песня и что всем слушателям это было очень приятно. Она предложила познакомиться с другой, самой красивой, на её взгляд, латгальской мелодией в надежде, что композитор её запомнит и использует где-нибудь в своей музыке.

Женщина запела, спустя некоторое время к ней присоединился мужчина, потом ещё одна женщина, потом ещё… В итоге — пел весь зал. Это и было то самое единение людей на концерте, о котором мечтал Гаврилин, о котором неоднократно высказывался как о главной цели своего творчества: «Отличить настоящее от подделки просто: перестаёшь чувствовать себя чужим, знаешь, что сосед справа чувствует то же, что и ты… Такую музыку мне хотелось бы писать» [19, 149].

Такую музыку он и писал.

Люди продолжали петь, они очень старались, хотели, чтобы композитор запомнил и полюбил их песню. А он вместе с музыкантами стоял на сцене, и на глазах у всех были слёзы.

Потом прошли и другие концерты — в Вентспилсе, Даугавпилсе[197]

, Резекне. Каждому предшествовала газетная заметка Раффи Хараджаняна, блистательно владеющего не только роялем, но и пером. Его анонсы, конечно, тоже способствовали привлечению публики.

В свой свободный день Гаврилины, как давно хотели, посетили салон Изольды Бебре — художницы, чьи работы им очень понравились ещё во время прошлого прибалтийского путешествия. От неё они получили несколько акварельных подарков. Были в гостях у Н. Новик в её волшебном доме с огромным садом, расположенном близ озера.

Нора жила в этом доме со своими родителями и тётей после расставания с Р. Хараджаняном. Несмотря на то, что вся жизнь переменилась (у её бывшего мужа была теперь новая спутница), Нора решила сохранить их фортепианный дуэт и продолжать работать — и это, конечно, было подвигом с её стороны. А каменный особняк, в который она переселилась, и правда был чудесным. Побывав там, Гаврилин понял, что именно такой дом ему нужен для жизни и нормальной работы.

В общем, гастроли со всех сторон получились удачными. А по завершении концертов вышли в местной печати две статьи. «Вот, нужно было съездить в Ригу, чтобы такое о себе прочитать, — отметил Валерий Александрович. — У нас в Ленинграде никто бы так не написал, потому что у нас даже так и писать не умеют» [21, 284].

По возвращении домой на Гаврилина снова навалились хандра и усталость. К тому же вернулись проблемы с ухом: он плохо слышал, а бесконечно лечиться надоело. Сыну в армию он пишет такое письмо: «Дорогой Андрюша! Вот и последний месяц твоей службы наступил. Это прекрасно, потому что и мы тебя заждались. <…> Анастасию (это значит «Воскресение») видел мало, т. к. у них там большие строгости и сложное расписание. Но, конечно, у неё масса необыкновенных качеств: например, держит голову. <…> Гастроли прошли очень хорошо, очень серьёзно. После этого Ленинград показался скучным, равнодушным и заметнее стало хамство и пьянство. Познакомились с замечательной рижской художницей Изольдой Бебре <…> делает она свои картины из всего: осколки бутылок, ботинки, чулки, гвозди, ножи, детские игрушки, пробки <…> по-моему, — это потрясающий реализм. Потому что чувства всё это вызывает настоящие — и юмор, и трагедия, и лирика.

Приходила к нам Ира, пили чай. <…> Она очень похорошела, совсем красавица — но уже не девочка, а женщина. Так что берегись. Обнимаю тебя крепко и люблю. Очень ждём. Папа. 27. V. 83. Л-д» [21, 285].

И опять наметились гастроли[198], а до них — поездка в Москву (как раз тогда в столице с грандиозным успехом исполнялось 9 номеров из «Перезвонов». Но об этом позже).

Из Москвы композитор возвратился в ещё более подавленном настроении. И причина вполне ясна: в столице у Гаврилина были почитатели, друзья и единомышленники, его всюду встречали восторженно. А в Ленинграде — полное одиночество. Конечно, всегда находилась рядом преданная Наталия Евгеньевна, но музыкальному миру Гаврилин был словно не нужен: казалось, исчезни он — ничего не изменится.

И работал в своей квартире, как в изоляции. Георгий Васильевич Свиридов в письмах утешал, призывал к общительности: «Кажется мне, что Вы повторяете мою ошибку и живёте — одинокостью. Это очень плохо, оттого что очень трудно так жить! <…> Одному не потянуть, не выжить! Надо искать общения! Не со всеми людьми раскрываешься до дна души, это так, но максималистом быть нельзя. Надо искать общения с людьми по признаку хотя бы общих благородных интересов, пусть во многом ином они Вам и не пара» [21, 288].

Несколько улучшилась ситуация с концертами: Союз композиторов дал возможность проводить авторские. Но в остальном затворничество не прекращалось — ведь с ленинградскими музыкантами, за редким исключением, у Гаврилина не находилось ничего общего.