Валерий Гаврилин

Усугублению и без того тяжёлой хандры способствовал разговор на даче у С. Э. Таировой. «Всё было прекрасно: и прогулка в лес, и осмотр дачи, и обед, — рассказывает Наталия Евгеньевна. — И надо же было Юрию Михайловичу, её мужу, произнести тост о Валерии, о том, как он любит его музыку, особенно «Военные письма», и что надо писать больше. Мол, в наше время, когда всё ползёт на эстраду, нужно больше музыки настоящей.

Светлана сразу всё почувствовала и сказала: «Он не мало пишет, а исполняется мало». А Валерию пришлось объяснять свою позицию. Объяснял он её, как всегда, тем, что не имеет права выпускать на эстраду что попало — лишь бы больше и чаще звучало. Но этот разговор и объяснение очень надолго выбили его из колеи. Было очень тяжёлое моральное состояние. И вывод: «Чтобы я ещё пошёл в какие-нибудь гости?!» Страшно болезненно всегда воспринимает эти разговоры. Считает, что это значит лезть в душу» [Там же, 288–289].

В те же дни Гаврилина доставали звонками из обкома комсомола — выясняли, пишет ли он балет «Василий Тёркин». Звонил и балетмейстер Аскольд Макаров. Предварительная договорённость с Белинским о создании телебалета действительно имелась, но теперь вдруг заговорили не о Белинском и Васильеве, а об ансамбле Игоря Моисеева. Разговоры и домыслы о сочинении, которое ещё только затевалось, бесконечно множились. От этого Гаврилин ещё больше погрузился в состояние уныния: обсуждать свои планы и делать из этого шоу он не мог. Ещё острее стали мысли об одиночестве: «Говорят, Глинке было тяжело. Но рядом с ним был Варламов, другие композиторы — его единомышленники <…>» [Там же, 189].

Кроме того, снова всплыла старая проблема: соседка снизу постучала в дверь и сообщила, что музыка ей мешает. А поскольку композитор никогда не сочинял «при свидетелях», вся работа остановилась. Наняли портниху, она сшила ватное стёганое одеяло по контуру рояля (и даже выстегала скрипичный ключ в центре), ножки инструмента были помещены в резиновые наконечники. Но соседка всё равно продолжала интенсивно барабанить по трубе. Ехать работать в Строганове Гаврилин не мог: состояние здоровья не позволяло справляться с тяжёлым дачным бытом. Опять встал вопрос о смене квартиры. Но куда и как переселяться?

Первый авторский концерт в родной Вологде всё-таки прошёл, причём с большим успехом. Помимо этого состоялись выступления в Ярославле, а позже — в Вильнюсе (в рамках выездного пленума Союза композиторов РСФСР). В Ярославле местные работники филармонии издевались как могли — то машину вовремя не пришлют, то дверь перед носом закроют. А в одном из депо, когда Раффи и Нора после исполнения никак не могли отмыть грязь с пальцев, организатор концерта объяснила доходчиво и кратко: «У нас на пианино играют слесаря, а у них знаете какие грязные руки (!)» [Там же, 292].

В Ригу, где Эдуард Чудаков (певец Рижской филармонии) исполнял «Немецкие тетради», Гаврилин поехать уже не смог. Билеты были куплены, и Валерий Александрович с супругой прибыли на вокзал, но вдруг началось страшное головокружение, перебои с сердцем: решили срочно вернуться домой. А через 10 дней после этого случая, когда Гаврилин поехал на столетие музыкального училища, у него начался приступ. Наталии Евгеньевне сообщили об этом по телефону. Она приехала, когда Гаврилина на носилках несли в «скорую».

Предварительным диагнозом был инфаркт. Позже он не подтвердился, но состояние оставляло желать лучшего. 27 декабря Валерий Александрович отправил домой письмо: «Дорогая Наташенька! Я очень нервничаю и из-за тебя — как много мучений свалилось на тебя, и из-за себя — полная неизвестность. Береги себя по возможности. Мне ничего не надо. Карантин здесь на месяц, т. е. до конца января. Упрямство здешних врачей понять не могу. Собираются лечить, а лекарства забывают: вчера не дали два раза никошпан, сегодня — тоже, адельфан вчера выпросил. Пиши мне, как твои дела, как Ольга Яковлевна. Тут все говорят, что при трофической язве нужно как можно меньше сладкого. Привет ей и всем нашим. Целую тебя, люблю и страшно тоскую. Береги себя. В. Г. 27. XII. 83 г.» [Там же, 296].

Перед Новым годом Гаврилина отпустили домой. Он почти не ходил из-за головокружений и тяжести в голове. Началось долгое лечение, хотя никто из врачей толком не понимал, что нужно делать. Один не мог сообразить, ставить ли иголки (а вдруг это ещё сильнее навредит!), другой влил в ухо воду и тем самым вызвал ещё большее головокружение. Потом сформулировали диагноз: повреждение лабиринта уха. С этим расстройством композитор жил все оставшиеся годы и признавался супруге, что, когда ходит, всегда думает прежде всего о том, как пройти прямо.

А праздник отмечали вместе с маленькой Настей. Ровно в 12 ночи внучка проснулась и, как взрослый человек, до трёх часов не спала — встречала новый, 1984 год.

Очерк 18

«ДАЛЕКО ОКРЕСТ НЁССЯ

КОЛОКОЛЬНЫЙ ЗВОН…»