Вечер и утро

Обыкновенно путники болтали между собой, но быстро выяснилось, что углежоги склонны отмалчиваться, так что у Олдреда было достаточно времени поразмыслить над тем, как бы и вправду привлечь Уинстена к суду и добиться осуждения порочного епископа. Монах понимал, что это будет нелегко даже с теми сведениями, которыми он теперь располагал. Уинстен наверняка найдет множество свидетелей, готовых поклясться в том, что епископ безукоризненно честен и ничем себя не запятнал.

Когда свидетели расходились в показаниях, существовал такой порядок: кому-то одному предлагали пройти суровое испытание — либо взять в руку раскаленный железный прут и пронести его десяток шагов, либо сунуть пальцы в котелок с кипящей водой и достать со дна камень. Считалось, что Господь убережет того, кто говорит правду, но сам Олдред в жизни не встречал человека, который добровольно согласился бы на участие в таком испытании.

Нередко становилось ясно, какая сторона говорит правду, и суд верил более надежным свидетелям. Однако дело Уинстена будет рассматриваться в окружном суде, а этот суд возглавляет брат епископа, элдормен Уилвульф. Тот явно станет толковать все сомнения и разночтения в пользу Уинстена. Следовательно, нужно отыскать более убедительные доказательства, подкрепленные клятвами людей столь высокого положения, что даже брат Уинстена затруднится сделать вид, будто верит в невиновность сородича.

Олдред спрашивал себя, что вообще побудило человека вроде Уинстена заняться чеканкой дурной монеты. Он же епископ, живет привольно и весело, что еще ему понадобилось? Зачем рисковать потерей всего? Должно быть, алчность этого человека поистине не ведает насыщения. Сколько бы у него ни было денег и власти, он всегда жаждет большего. Грех, страшный грех.

На следующий день Олдред добрался до аббатства Ширинга поздно вечером. В монастыре было тихо, он слышал из церкви псалмы повечерия, служения, знаменующего конец дня. Монах поставил пони в стойло и направился прямиком в дормиторий.

В седельной суме лежал бесценный дар от приорства в Куме, копия Евангелия от Иоанна, каковое, что общеизвестно, начинается знаменательным изречением: «In principio erat Verbum, et Verbum erat apud Deum, et Deus erat Verbum», то есть «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Олдред чувствовал, что может потратить всю жизнь, пытаясь постичь эту тайну.

Он решил, что при первой же возможности предъявит новую книгу настоятелю Осмунду.

Монах разбирал свою суму, когда из кельи Осмунда в дальнем конце дормитория выглянул брат Годлеов.

Ровесник Олдреда, он был от рождения смуглым и отличался худощавым телосложением. Мать его была пастушкой, ее силой взял проезжавший мимо знатный владетель. Годлеов не ведал имени своего отца и намекал порой, что его мать тоже никогда этого не узнала. Подобно большинству более молодых монахов в обители, Годлеов разделял взгляды Олдреда и негодовал на чрезмерную осторожность и скупость Осмунда и казначея Хильдреда.

Олдреда напугал утомленный вид Годлеова.

— Что случилось? — спросил он. Второй монах замялся, подыскивая слова, и Олдред нетерпеливо махнул рукой: — Не томи, выкладывай.

— Я присматриваю за Осмундом. — До пострига Годлеов был пастухом и привык изъясняться немногословно.

— С какой стати?

— Его пришлось уложить в постель.

— Прискорбно это слышать, но ты же понимаешь, что к этому все шло, верно? — Олдред повел рукой: — Он болел, в последнее время ему стало трудно спускаться по лестнице, не говоря уже о том, чтобы подниматься. — Монах помолчал, глядя на Годлеова. — А что еще стряслось? Я же вижу.

— Лучше спроси Осмунда.

— Хорошо, так и сделаю. — Олдред взял книгу, которую привез из Кума, и двинулся в келью настоятеля.

Осмунд сидел в кровати, опираясь спиной на груду подушек. Быть может, он и вправду прихворнул, но выглядел достаточно бодро, Олдред предположил, что настоятель охотно останется в постели, будь его воля, до конца своих дней, сколько бы ему ни было их отведено.

— Горько узнать, что ты нездоров, милорд настоятель, — посетовал Олдред.

Осмунд вздохнул:

— Господь в Своей мудрости отнял у меня силы.

Олдред сомневался в том, что к этому исходу причастен Бог, но вслух сказал просто:

— Всевышний велик и всемогущ.

— Отныне приходится полагаться на молодых, — продолжал Осмунд.

Выглядел он слегка смущенным, подобно Годлеову, как если бы его угнетала некая тайна, которую он, предоставь ему право выбора, предпочел бы никому не раскрывать. Олдреду стало понятно, что аббатство встречает своего армария скверными вестями.

— Неужели ты помышляешь о том, чтобы поставить кого-то вместо себя настоятелем, пока тебе неможется?

Это было важное решение. Монах, обремененный таким поручением, имел все возможности для того, чтобы сделаться полноправным настоятелем после кончины Осмунда.

Старик не ответил на вопрос, и Олдред усмотрел в этом зловещий знак.

— Беда молодых в том, что они чрезмерно склонны к суете. — Это явно был камень в огород Олдреда. — Они идеалисты и норовят оскорблять тех, с кем не согласны.

Пора было перестать ходить вокруг да около.