Вечер и утро

— В случившемся я вижу Божий промысел! — Голос епископа раскатился над двором гулко, как звон церковного колокола: — Провидению было угодно, что в тот самый час, когда мне открылись прегрешения Катберта, шериф Ден прибыл в Дренгс-Ферри и взял преступника под стражу. Да славится Всевышний во веки веков!

Самообладание Уинстена поистине поражало и восхищало. Как он смеет рассуждать о Божьем промысле? Или этого человека нисколько не пугает грядущий и неизбежный Страшный суд? Уинстен постоянно менял личины. В Куме он выглядел всего-навсего рабом удовольствий, священником, забывшим свои обеты. В Дренгс-Ферри сделался одержимым, бранился и изрыгал проклятия с пеной у рта. А теперь снова обрел здравомыслие и выказывал себя отъявленным хитрецом, все глубже погружаясь в тенета зла. Должно быть, именно так дьявол одолевает человека, думалось Олдреду: каждый грех ведет к последующему, все более тяжкому.

Объяснения Уинстена и та уверенность, с какой он излагал свою лживую историю, казались настолько убедительными, что Олдред и сам почти поверил епископу, а выражения лиц владетелей подсказывали, что судьи готовы согласиться с ним, даже если у них остались какие-то мелкие вопросы.

Уилвульф ощутил эту перемену настроения и не преминул ею воспользоваться:

— Так, Дегберт уже наказан, нам следует решить, какого наказания заслуживает Катберт.

— Не спеши, элдормен! — крикнул шериф Ден. — Еще нужно рассмотреть обвинение против Уинстена.

— Разве кто-то его обвинял?

— Катберт назвал его подстрекателем.

Уилвульф притворился удивленным:

— С каких это пор слово простого священника важнее слов епископа?

— Тогда я сам обвиню Уинстена. В монастыре я застал епископа в мастерской вместе с Катбертом — в той самой мастерской, где чеканили дурную монету!

— Епископ Уинстен уже объяснил, что именно тогда он изобличил преступника — без сомнения, попущением Господа нашего.

Ден оглядел молчащих владетелей:

— Неужели кто-то из вас и впрямь этому верит? Уинстен был в мастерской, стоял рядом с Катбертом, который чеканил поддельные монеты! Кого он там изобличал? — Шериф повернулся к Уинстену: — Не приплетай сюда Провидение, лжец! Всевышний тут ни при чем, ты просто бессовестно врешь!

Уилвульф обратился к владетелям:

— Полагаю, все согласятся с тем, что епископа Уинстена норовят злонамеренно оклеветать.

Олдред предпринял последнюю попытку:

— Король обо всем узнает! Или вы думаете, что он поверит выдумкам Уинстена? Прошу, спросите себя, станет ли он впредь ценить тех, кто оправдал Уинстена и Дегберта и сделал козлом отпущения скромного священника?

Владетели переглянулись, но никто не поддержал Олдреда вслух.

— Этот суд признает Катберта виновным, — объявил Уилвульф. — За нечестивое желание оговорить сразу двух священнослужителей выше положением его наказание должно быть суровее обычного. Я приговариваю Катберта к ослеплению и оскоплению.

Олдред понимал, что возражать бессмысленно.

Ноги Катберта подкосились, и ювелир рухнул наземь.

— Он твой, шериф, — сказал Уилвульф.

Ден помедлил, затем неохотно кивнул Уигберту. Тот подхватил Катберта под мышки и уволок прочь.

Неожиданно Уинстен заговорил снова. Олдред посчитал, что епископ добился всего, чего хотел, но выяснилось, что это еще не конец.

— Я обвиняю себя! — во всеуслышание заявил Уинстен.

Уилвульф нисколько не удивился этим словам, и Олдред сообразил, что все представление продумано и подстроено заранее.

— Когда я изобличил преступника, — продолжал епископ, — я настолько разъярился, что в приступе гнева уничтожил большую часть мастерской. Молотком я разбил глиняный тигель, и расплавленный металл выплеснулся на невинного человека по имени Годвин. Это произошло по чистой случайности, но вина все равно на мне.

Опять Уинстен выгородил себя, опять сумел вывернуться, опять показал себя человеком, который печется о справедливости.

— Если так, это тяжкое преступление, — строго сказал Уилвульф. — Ты повинен в непреднамеренном убийстве.

Уинстен смиренно склонил голову. Интересно, спросил себя Олдред, кто-то поверил в его раскаяние?

— Ты должен заплатить виру за убийство вдове погибшего.

Из толпы вытолкнули привлекательную, но явно напуганную молодую женщину с младенцем на руках.

— За убийство воина положено уплатить пять фунтов серебром, — произнес Уилвульф.

Дьякон Итамар шагнул вперед и вручил Уинстену небольшую деревянную шкатулку.

Уинстен поклонился вдове, протянул ей шкатулку и сказал негромко:

— Буду молить Всевышнего, чтобы Он и ты простили меня за содеянное зло.

Многие владетели одобрительно закивали. Олдреду хотелось плакать и смеяться одновременно. Все эти люди прекрасно знали Уинстена! Как они могли поверить в его мнимое раскаяние? Увы, показное смирение словно заставило их забыть, каков этот человек на самом деле. А крупная вира — пять фунтов деньги немалые — отвлекла внимание судей от более серьезных обвинений.

Вдова приняла шкатулку и молча ушла.

Что ж, подумалось Олдреду, великие грешат безнаказанно, а малые обречены страдать. И в чем тогда промысел Божий? Где тут хотя бы намек на справедливость?