Вечером во ржи: 60 лет спустя

Пусть бы она оставила меня в покое хоть на пять минут; у меня нет никакого желания двигаться. Но она не слушает и продолжает меня тормошить до тех пор, пока я не открываю глаза. В тех краях, куда меня занесло, есть только боль. Глаза, щеки, легкие – все тело болит.

Нет, выдавливаю я, потому что ничего другого, похоже, сказать не могу и только надеюсь, что меня оставят в покое.

А она меня расталкивает снова и снова, и я перекатываюсь по дощатому настилу. Смотрю вверх – и вижу, что надо мной вздымается медведь – да еще скалится!

Вот гад! На этот раз слова реально слетают у меня с языка. И тут я замечаю эту японку. Каким-то образом оказалась рядом. Склоняется надо мной, берет мое лицо в ладони, но с ней, видимо, приключилось что-то неладное, потому что ладони у нее горят жарким пламенем. Она помогает мне сесть, я оглядываюсь по сторонам, но Чарли почему-то не вижу. Ш-ш-ш – японка прикладывает палец к губам. А сама так и мнет меня, и толкает – я уже еле сижу, руки-ноги покалывает, как иголками, хочется размяться. Держусь одной рукой за нее, другой за медведя и приподнимаюсь. Сперва перед глазами все плывет и мельтешит, но в целом – нормально.

К железной двери возвращаемся вместе, я опираюсь на ее руку, а она даже на ходу растирает меня, где только дотягивается.

Говорю ей: я в полном порядке; а когда мы выходим на свежий воздух, повторяю для верности:

Все о’кей.

И даже показываю жестом.

Она, как потерянная, стоит на тротуаре. Бросаю на нее последний взгляд через заднее окно и сам не знаю, благодарить ее или проклинать.

18

В лифте душно, меня сразу прошибает пот. Что-то у них с отоплением, потому как у меня в комнате – то же самое. Думаю позвонить портье, узнать, что к чему, но у меня уже сил нет, так что просто распахиваю настежь окно. По спине текут струйки пота; первым делом сбрасываю одежду и залезаю под прохладный душ. Сразу становится легче; несмотря на ранний час, закрываю окно и ложусь в постель.

Среди ночи просыпаюсь от резких, отрывистых звуков. Думал, сверху молотят мне в потолок. То есть нарочно стучат по паркету каблуками, как дрова рубят, и от этого грохота у меня стены дрожат и кровать сотрясается; но только я попытался сесть в постели, как стало ясно: это у меня такой кашель. Я не зря говорю «попытался» – на самом деле попытка была безуспешной. Какая-то сила не дает подняться, а от кашля реально голова раскалывается.

А когда просыпаюсь в очередной раз, вижу, что на письменном столе горит лампа. Приподняться по-прежнему не получается; хоть ты тресни, не могу вспомнить, чтобы я ночью вставал свет включить. Я способен разве что голову приподнять, да и то еле-еле. Вдобавок к тому, что тело меня не слушается, еще и подушка какая-то не такая стала, и вся кровать тоже. Отсырела как-то. Всякий раз, когда у меня грудь содрогается от кашля или голова болтается из стороны в сторону, подо мной просто хлюпает. А в номере-то – в номере было тепло, а теперь холодина. Почище, чем в морозильной камере. Меня всего колотит, кругом сырость, перед глазами туман, а сквозь него через ревущий шторм пробивается золотисто-медовый свет далекого маяка, хотя я-то знаю, что это просто лампа горит у меня на столе.

Опять просыпаюсь – уже снег идет. И ко мне в номер залетает, даже ковер запорошило. За креслом намело небольшой сугроб. У меня жутко болит челюсть, не могу рот открыть, а вдобавок постоянно должен напрягать все мышцы, чтобы меня не подбрасывало от озноба. Лицо заливает пот, который стекает со лба и капает с подбородка. Моргаю – и вот я уже не в «Рузвельте», а в знойных и влажных джунглях. Гравюра на стене ожила: листья позеленели, мерно покачиваются из стороны в сторону, завораживают. Наблюдаю за их движениями, а сам чувствую, как у меня по венам разливается жар.

Просыпаюсь еще раз – зубы болят. Я привязан к плоту; единственное доступное мне движение – это движение глаз, а зубы болят как бешеные. Смотрю перед собой вниз – и что я вижу: на другом плоту сидит мой сын. Мы бесцельно дрейфуем в океане, а воды словно дышат: вверх-вниз. Он сидит по-турецки, одетый в свой детский костюмчик. И в рубашку с маленькими гоночными машинками, несущимися поперек груди, только она теперь ему тесна в плечах.

Я пытаюсь заговорить; хочу сказать: Здорово, сын

, но рот не открывается.

Но беды большой нет. Он сам говорит, глядя на меня:

Ну, здравствуй, отец – и при этом даже не размыкает губы.

Океан вокруг нас все время в движении, но воду мне не видно. Делаю еще одну попытку приподнять голову, но меня в который раз одолевает кашель.

Тебе лучше не разговаривать, пап, говорит мой сын. Я тебя и так прекрасно слышу.