Вечером во ржи: 60 лет спустя

Разворачивается ко мне в своем вертящемся кресле, и я только сейчас как следует вижу его черты. На вид, я бы сказал, старикан как старикан, седой, морщинистый, кожа да кости. Я на своем веку столько таких повидал, что они для меня все на одно лицо. Равно как и новорожденные младенцы. Но все же есть в нем особинка, что ли, какая прежде мне не встречалась, – это его глаза. Глаза у него темные, глубокие, миндалевидной формы. Единственная примета, которая, похоже, ничуть не состарилась. Сдается мне, он и родился с такой глубиной в глазах. Я стою, а он меня рассматривает: взгляд острый, с первыми словами так и пронзает меня насквозь, словно пуля.

Ты, говорит, не мог этого знать.

Жду продолжения, но напрасно.

Мне, говорю, пора.

Тут его начинает разбирать смех. Человек реально хохочет, бьет себя кулаком по колену, раз за разом. Даже откатывает кресло от стола, чтобы кулаком не задевать за край. Уже стены содрогаются от его хохота; такой стоит неистовый ржач, что мне уже делается страшно, как бы старикан концы не отдал. Мне и ноги унести не терпится, и почему-то не сойти с этого бурого пятна. Затем хохот идет на убыль, но полностью не утихает.

Он заговаривает, перемежая слова смешками.

Смех прекратился; теперь слышится только тяжелое дыхание, но оно тоже вскоре затихает, и в кабинет возвращается тишина. А он впился в меня взглядом, как художник, который, наложив очередной мазок, отступил на шаг от мольберта и разглядывает холст. Теперь и я смотрю на него в упор, хотя меня не покидает такое чувство, что этого делать не следует. А я все равно таращу глаза.

Так и играем в гляделки через весь кабинет, а тишина такая, что я слышу, как у меня сердце стучит.

У меня, говорит, есть к тебе небольшая просьба.

Я еще рта не раскрыл, а уже знаю, что соглашусь. Сделаю все, что он ни попросит.

Он совершает армейский разворот и, чеканя шаг, подходит к архивному шкафу. Как же он состарился – прямо как я. Но мы совсем разные. Небо и земля. Я – настоящий, а он – лишь плод воображения. Оторвался от ветки фантазии, отбился от себе подобных, но чем был, тем и остался. Впрочем, наклоняется он отнюдь не старчески – легко сгибается в пояснице, и я вижу, как штанины его брюк слегка топорщатся над лодыжками. Я не зря попросил его убрать эту штуковину именно в зеленую папку – зеленые папки хранятся в самом нижнем ящике. Встаю из-за стола, с трудом удерживая за спиной бронзовую собаку. По идее, оглядываться он не должен – моя рукопись этого не предусматривает, – но как знать.

Слышу, вылезает он из-за стола, но не оборачиваюсь. Сейчас засуну блокнот в зеленую папку и поминай как звали, но вот нагнулся – и что-то меня отвлекло. Что именно – затрудняюсь сказать, мне сразу не сообразить, тем более что впечатлений сейчас уйма, причем путаных. А ко всему прочему, я слышу, как он говорит:

Ты проделал долгий путь.

Голос этот толкает меня в спину. А я читаю наклейки на папках и не могу понять, откуда что взялось. Его голос мешает мне сосредоточиться. Ага, дошло наконец. Это владелец бензоколонки его предупредил. Вот откуда он узнал. В маленьком городке слухи быстро разносятся. Теперь мозги встают на место. Я уже не слышу, как он подходит ко мне сзади; я больше вообще ничего не слышу. Только читаю эти аккуратные наклейки. Шрифт мелкий, а из буковок складываются до боли знакомые слова. Пэнси. Мистер Спенсер. Стрэдлейтер. Фиби. Д. Б. Проститутка. Морис. Музей естествознания. Рожь. Карусель. Даже Алли. Собраны в одном месте. Здесь вся моя жизнь.