Вечное возвращение. Книга 2

Близость каникул чудесно скрашивала и привычные школьные будни, – радостно было проходить солнечным утром по глухим зимним улицам, молодо и звучно скрипя фосфорически-играющим снегом, радостно было подниматься по нарядно-ковровой училищной лестнице, у подножья которой одиноко дремал старичок-швейцар в блеклых галунах и медных медалях. Солнце, алмазно сыплясь сквозь бахромчато-замороженные окна, янтарем заливало скользкий вощеный простор зального паркета, с лучистой дрожью пятнило огромный иконописный портрет болезненного и хрупкого самодержца в бриллиантовой короне, в широкой карнавальной мантии из снежно-смуглого, хвостатого меха. Солнечно, оживленно и шумно было и в длинных коридорах, где порывисто бегали, взвизгивая, первоклассники в аккуратных, туманно-сизых блузках, и неторопливо прохаживались ученики старших классов, с юношеским задором щеголявшие поэтически-зачесанными волосами и бронзово-расчищенными пряжками глянцевитых, высоко – по талии – подтянутых ремней.

В эти дни добрели даже учителя.

Историк Иван Васильевич, славный старик в старомодных очках, наизусть знавший «хронологию» человеческой истории, настойчиво вызывал всех, кому грозила четвертная двойка, всячески помогая им при ответах.

Он искренно огорчался, если все его старания пропадали даром.

– Что ж ты, братец, – укоризненно покачивал он головой, – рождество приближается, а ты не учишься…

И, пристально смотря из-под очков на смущенного юношу, предупреждал:

– Подчитай, все-таки, дома, вызову на следующий раз. Всячески «вывозил» класс и «филолог», еще молодой, похожий на Аполлона Григорьева, человек, с аккуратной обязательностью читающий «толстые журналы» и аккуратно знакомящий нас с новинками современной литературы.

Нередко, в конце урока, он, откладывая в сторону «историю русской словесности» в нелепо-нарядном «земском» переплете, раскрывал «Вестник Европы» или «Русскую мысль» и, счастливо прищуривая глаза, говорил таинственно:

– Хотите прослушать новый рассказ Андреева?

– Просим! – хором отвечали мы.

А иногда он, артистически опираясь на кафедру и небрежно откидывая назад вьющиеся волосы, звучно, нараспев, читал лирические стихи – чаще всего Блока.

Его любовь к Блоку, а, особенно, его неизменно ровное, товарищеское отношение к нам, вызывали со стороны большинства учительства хмурую недоброжелательность.

– Помилуйте, – недоумевающе говорил, иронически пожимая плечами, желчный и злой математик: – он их просто блокирует против учительского состава.

Этот математик, низенький человек с огромной, накрахмаленно-синеющей плешью, – в училище называли его: «Митя плешь», – постоянно ходил в форменном мундире, в пятнисто-грязных, месяцами нечищенных ботинках. От него неприятно пахло дешевым фиксатуаром, дурным табаком и водкой. Он, конечно, ничуть не «добрел» и перед святками. Наоборот, становился еще язвительней и мстительнее.

– Одно! – с наслаждением выговаривал он, ставя классическую единицу, и зло смеялся, довольно потирая маленькие, вечно потеющие ручки.

Мстили ему и ученики: то клейко обмазывали, перед его приходом в класс, старый венский стул, то, выбрав удобный случай, приколачивали гвоздями его галоши, всем этим доводя его почти до бешенства, до плаксивого истерического крика.

Однако, завораживающая близость святок заставляла забыть даже математика. За окнами, в директорском саду, сахарно голубели, радужно играли елочными бусами глубокие декабрьские снега, по дороге, уводящей в сосновые заволжские рощи, длинно тянулся обоз – мужики, шагавшие за серебристыми лошадями, напоминали рождественских дедов, – и глухо, как бы голу-бинно, с домовитым спокойствием, рокотало, бурлило «тепло» в сизых трубах классных печей. Весело разносился по коридорам звон колокольчика, шумно было на большой перемене в гимнастическом зале, где улыбающийся русый мужичок бойко торговал горячими масляными пирожками, и несравненно-легко, великолепно-бодро дышалось, по выходе из училища, стальным морозом, огнисто холодящим лицо и сыровато слипающим веки!

Хорошо было и дома, в небольшой, пахуче натопленной комнате с алым занавесом на двери, с приятно-волнующей книжной полкой в углу, с большим портретом седого, спокойного, незабвенного Тургенева.

Окна квартиры выходили на запад, – далеко были видны из окна снежные, дымящие городские крыши и тускнеющие поля, – в комнатах перед сумерками долго стоял шафрановый свет низкого, неслепящего, морозно-завороженного солнца. В столовой, в большой и просторной комнате, накрывали стол, тонко вызванивали тарелками, из кухни тепло пахло супом, свежим, только что выпеченным ржаным хлебом цвета смолистой сосновой коры. Неясно, – глухо, ласково и нежно, – доносились из-за стены звуки пианино: играла родственница Барашкова, курсистка, уже приехавшая на каникулы.