Вечное возвращение. Книга 2

– До сам-мой до полночиОх, спать мне не дают… —

подхватывала пьющая за столом молодежь, и зала постепенно наполнялась шумом, гиканьем и звоном. Бесстрастно улыбающиеся лакеи беззвучно застывали в дверях. Несколько мелкопоместных дворян боком пробирались в залу, смущенно оправляя гарусно нарядные платки на шее. Они скромно грудились около подмосток, тихонько подпевая беспокойным, звенящим цыганкам…

– Таборная плясовая! Э, эх, распошел,

Да тыВ расивый грай

Паш-шел…

грустно и в то же время забвенно-хмельно пели цыганки в лад заглушенному рокоту гитар, серебристо брызжущих под танцующими руками ухарски притоптывающих черноусых, кудрявых щеголей.

Потом гитары внезапно смолкали, цыганки исчезали за портьерой, через минуту снова появляясь под басовитый и томный позыв:

– Таборная плясовая!

Цыганки с молдаванской дикостью кружились на подмостках, тонко визжа и порывисто размахивая бубнами.

Валенщики отчаянно и мутно взглядывали друг на друга, гулко топали под столом и широко подергивали косыми, беспокойными плечами.

– Не пляс, а утеха! – выкрикивал кто-нибудь из них, какой-нибудь чернобородый великан, залпом опрокидывая играющий бокал и наотмашь разбивая его о скачущий каблук.

– На счетец записать прикажете? – ласково спрашивал мгновенно и беззвучно-подлетающий лакей.

Валенщик растерянно оглядывался, выхватывал сиреневую пятерку и, крепко измяв ее, бросал на поднос:

– Деньги – дело наживное.

А в публичном доме, куда перекочевывала, позднее, часть валенщиков, – среди них были и старики, и юноши – тихо бренчало пианино, и молодая, мраморно-напудренная девица в короткой бархатной юбочке, с диадемой в волосах, – недавняя горничная Феклуша, а теперь кокетливая Фанни, – приятно и негромко распевала чувствительные романсы о далеких бубенчиках в дремучих лесах, о синем тумане над морем, о белых подвенечных лепестках на подножках свадебного дормеза… Другие девицы, обязанные занимать шалых, запьяневших гостей, или с забавной важностью танцовали в прокуренной гостиной церемонную кадриль, или, притворяясь веселыми, со смехом присаживались на колени растроганных и щедрых бородачей. Одна из девиц, зябко закутанная в белую кружевную шаль, – высокая и полная Маргарита, – развязно обращалась к гостям с неизменным словом:

– Мужчина!..

Другая, одетая институткой, в шоколадном платье с пелеринкой и немецки-скромным передником, – звали ее нежно и ласково: «Незабудка», – капризно просила, шутливо теребя бороду гостя:

– Папаша, угости свою детку апельсинчиком.

Среди гостей и девиц неторопливо прохаживался служитель, разносивший бутылки «прохладительного» и бледно-изумрудные виноградины в сырых опилках, – молодой, гнусный малый с раскосыми глазами, с рябым, ухмыляющимся лицом, в широкой, канареечной плисовой рубахе. Девицы звали его сочувственно-шутливо;

– Вахлак Семеныч!

Валенщики кутили в публичном доме до утра, – утром отрезвлялись, а к вечеру уезжали в свои боярские селенья, увозили щедрые подарки женам и детям, вспоминая, как в тумане, цыганский бубен и худенькие плечи ласковой Незабудки.

Кутивший с ними городской купец Барашков, недавно женатый, расплачивался, как всегда, серьезнее: его, прямо из публичного дома, отправляли в земский изолятор, откуда он выходил только через несколько дней. Пока он лежал в изоляторе, в магазин к жене, – Барашков торговал мануфактурой, – являлся раскосый малый, подавал ей счет и хрипло басил:

– С уголка…

И, окончательно, смущая молодую, добрую и грустную женщину, спрашивал, оглядываясь на сдержанно улыбающихся покупателей:

– Мне заплатите, аль хозяйку прислать прикажите?

– Нет, нет, получи, сделай милость, – отмахивалась, краснея, женщина, торопливо доставая из ящика несколько хрустящих, голубоватых кредиток.

II.

Мой хозяин, у которого я жил «на хлебах», снимал квартиру, как раз, в доме Барашкова. Жена Барашкова, приходя к хозяйке, часто жаловалась ей на мужа, рассказывала о его проделках, глубоко и протяжно вздыхала, неторопливо прижимая к глазам голубой платок.

Она была женственно-красива, – таких женщин любил изображать Кустодиев (кстати, долго живший в здешних краях), – носила старинные кашемировые шали, просторные и широкие платья в сливочных кружевах, старомодную тальму из траурного шелка – летом и тяжелую, пышную, лазурную ротонду – зимой. Она с трогательной заботливостью ухаживала за цветами, – в «парадных» комнатах барашковского дома весной цвел душистый полевой горошек и благоухали ландыши и фиалки, – и, неизменно, носила с собой пушистую сибирскую кошку. Хороша была у ней улыбка – застенчивая, смущенная: девичья.

Ее муж, чванливый, бритый человек, с удалью проматывающий дедовское наследство, любил чесучевые косоворотки, клетчатые панталоны, быстрых рысаков, запряженных в нетревожащую рессорную коляску, граненый водочный графин и глухие зимние вечера в загородной слободке, в домике вертлявой и бойкой Катюши – белошвейки.