Вечное возвращение. Книга 2

«Валеные короли», – в уезде было много сапожно-валяльных заводов, – приезжали в город на красивых кормных лошадях с волнистыми, атласно-расчесанными гривами, в пышных, нарядных санях с тяжкой, мягко греющей полостью из бирюзового сукна, богато опушенного по краям мехом сохатого. Они, эти чванливые короли из боярски-огромных деревенских хором, щеголяли и гнедыми яблочными лошадями, – «не лошади у нас, а львы»! – говорили они о своих рысаках, – и бархатными шапками на голове кучера, и распашными, бобровыми и лисьими шубами, под которыми дивно горела скользящая по складкам шелковой рубахи золотая часовая цепь. В полдень на ярмарку приезжали окрестные фабриканты, веселые и славные старички, чинно сидящие в санях рядом со своими важными женами, смугло закутанными собольими ротондами, а в сумерки, при первых огнях, по улицам начинались шутливые, но страстные гонки: дико неслись, ажурно вспенивая удила, кормные лошади, отрывисто, с удалью и щегольством, раздавались кучерские вскрики, и высокими облаками поднималась серебряно ослеплявшая прохожих снежная пыль…

– Ивашка, – не осрами, голубок! – говорил, тряся за плечо молодого кучера, азартно мигающий глазом старичок – фабрикант в сбитой на бок каракулевой шапке.

– Поддержи сословие, Никанор! – басовито и строго наказывал кто-нибудь из «валеных королей», просторно отваливаясь в санях и глубоко закутываясь нежащим бобром.

Кучера крепче завивали вожжи в вытянутых руках, с дрожью чувствуя упруго-переливную, скачущую силу, а тройки лошадей, огненно косясь по сторонам, еще круче вздымали распененные рты, еще порывистее и жарче дышали лоснящимися вороными боками.

«Валеный король», не выдерживая бешеной скачки, разгульно приподнимался в санях, распахивал шубу, – под шубой дивно загоралась золотая цепь, – и по охотничьи – задорно выкрикивал:

– Приналяг, родимые!

Но если чужие лошади первыми приносились на ярмарочную площадь, бисерно засыпанную огоньками, «король» обиженно мрачнел и, тяжко вылезая из саней, хрипло говорил кучеру:

– Дур-рак!

Кучер, дородный рыжий мужик, туго перетянутый литым ремнем с казацким набором, не обижался: он только снимал круглую шапку – и отвечал покорно:

– Точно так, ваше степенство…

Король усмехнулся, доставал из жилетного кармана теплый матовый целковый и быстро бросал его в ловкую кучерскую руку:

– Вот тебе, дураку, за ласковое слово.

Вечером «валенщики» собирались в гостинице «Россия», где зыбко и скользко голубели глубокие зеркала в серебряных рамах, оливково сияли расчищенные полы и душисто пахло – вкусным украинским борщом, экзотическими апельсинами и острой рябиновой настойкой. Те, что помоложе, бритые, «ежиком» стриженные юноши были в клетчатых костюмах из искристого шотландского сукна и в светящихся ботинках с ореховыми гетрами. Старшие их братья, породистые мужчины с орлиными славянскими носами, уже степенно обросшие бородой – в волнистых казацких шароварах, низко опущенных на тонкие гармонные голенища легких остроносых сапог. Седобородые старики с морщинистыми лицами важно носили поддевки и меховые оленьи сапоги без каблуков.

В душистом и теплом ресторанном зале пыльно блекли одинокие пальмы, пыльно обвисали по стенам тяжелые картины, – огромный волк среди лунного, снежного литовского поля, картинный всадник в древних муромских лесах, легавая собака на стойке, – и неторопливо двигались лакеи, ловко устилавшие огромный стол хрустящей крахмальной скатертью, нарядно уставлявшие его вызванивающей посудой и разноцветными бутылками с острым, веселящим вином. Пенистая игра откупоренных бутылок и анисовый аромат разварной стерляди крепко веселили валенщиков: они перебрасывались шутками, неторопливо оглаживали бороды, степенно обмахивались легкими, вышитыми на пяльцах платками.

В углу, на подмостках, играли два скрипача, два бритых молодых человека в ветхих сюртуках и заношенных картонных манишках. Играли они что-то грустное, трогающее, мягкое.

Скрипачей сменяли гитаристы, черноусые щеголи в сапогах с подковками, с курчавыми оперными головами. Один из них, весь напряженный, порывистый и легкий в движениях, ухарски притоптывал, щурился и, чуть закинув голову, небрежно и ловко трогал золотые, пчелинорокочущие струны. Прочие вторили ему, начинали с тем же сдержанным удальством, постепенно учащая песенный лад, – они как бы рвали разливные струны, – то сладко томя слушателей древней степной заунывностью, то бесшабашно веселя их певучей звучностью пляски.

– Вот это по-нашенски… по-монашески, – выкрикивал кто-нибудь из валенщиков, в волнении вскакивая с места.

Валенщики веселели, – бутылки ходуном ходили по рукам, – и вдруг гулко били в ладоши: из-за портьеры быстро и легко выплывали две плясуньи, две цыганки в серебряных туфельках, в цветисто-веющих лентах, в голубых браслетах на вздрагивающих, раскинутых руках.

– Ах, черные очи,Да бел-лая грудь

– высоко и страстно запевали цыганки, побрякивая монистами, дремотно прикрывая большие, влажно-зовущие глаза и легко шевеля угольными, насупленными бровями.