Величайшее благо

Он вырезал реплики Улисса из своего экземпляра «Троила и Крессиды» и полностью погрузился в работу, отказываясь отвлекаться на внешний мир.

Гарриет немного утешило возмущение Кларенса, который позвонил ей, как только узнал, что она больше не играет в пьесе.

— Гарри, что эта дрянь делает на вашем месте? Вы отказались участвовать?

— Нет, меня выгнали.

— Почему?

— Гай сказал, что не может со мной работать. Я несерьезно отношусь к пьесе.

— Да с какой стати? Это всего лишь дурацкий спектакль к концу семестра. Если вы не участвуете, я тоже откажусь.

Гарриет вскинулась. Ей важно было, чтобы у Гая всё получилось.

— Нет, останьтесь, — настойчиво сказала она. — Ему нужна помощь. Всё может получиться неплохо.

Кларенсу досталась солидная роль — Аякса, и он не стал спорить, только проворчал:

— Софи невыносима. Она корчит из себя королеву.

Он также сообщил, что не планирует посещать все репетиции, поскольку работа на Инчкейпа и с поляками отнимает у него слишком много времени.

Гарриет знала, что на самом деле работы в Бюро пропаганды почти не было и что в городе осталось совсем мало поляков. Лагеря опустели. Офицеры, с которыми он имел дело, тайком перебрались через границу, чтобы присоединиться к войскам во Франции. Кларенс организовывал эти экспедиции и таким образом сам лишил себя работы. Ему нужно было на что-то отвлечься. Он пригласил Гарриет поужинать следующим вечерам. Его приглашение и ее согласие были своеобразным бунтом против Гая и того значения, которое он придавал своей постановке.

На следующее утро Гай объявил за завтраком, что предстоят очередные репетиции, и Гарриет спросила:

— Тебе обязательно так маниакально в это погружаться?

— Только так и можно добиться результата.

Она открыла в нем качество, о котором раньше и не подозревала, — невротическую сосредоточенность.

— Сегодня вечером я ужинаю с Кларенсом, — сообщила она.

— Отлично! А мне пора будить Яки.

— Когда мы избавимся от этого инкуба?

— Думаю, он найдет себе комнату, когда получит содержание. Пока что он нуждается в крыше над головой, еде и заботе, как ребенок.

— Весьма несносный ребенок.

— Он же совершенно безобиден. Если бы в мире были одни Якимовы, не было бы войн.

— Вообще ничего не было бы.

Это было утро девятого апреля. Как только Гай и Якимов вышли, зазвонил телефон. Подняв трубку, Гарриет услышала громкий голос Беллы.

— Вы слышали новости?

— Нет.

— Германия вторглась в Норвегию, Швецию и Данию! Я только что слышала по радио!

Белла говорила с жаром и явно ожидала столь же эмоционального ответа. Не дождавшись его, она продолжила:

— Вы что, не понимаете? Это значит, что сюда они не придут!

— Могут и прийти.

Хотя Гарриет в своей тревоге видела в каждой новости дурное предзнаменование, она понимала чувство облегчения Беллы. Молния ударила в другое место. Для Румынии это означало если не помилование, то отсрочку. Стоя у балконной двери, Гарриет видела, как площадь и крыши отливают перламутром под бескрайним небом, затянутым облаками. Она слышала, как газетчики выкрикивают: «Специальный выпуск!» — и видела, как человеческие фигурки стекаются к ним, словно муравьи к крошкам еды. Ей хотелось разделить с кем-то этот момент, и она предложила Белле встретиться в «Мавродафни».

— Я не могу, — ответила та. — Мне надо идти на репетицию. Там так весело!

Гарриет вышла и купила газету. Сообщение о вторжении обнаружилось в колонке экстренных новостей: министр информации заявлял, что румынскому народу не о чем волноваться. Великий и Славный Кароль, Отец Культуры и Отец Нации, почти завершил строительство линии Кароля, и вскоре Румыния будет защищена от любых вторжений огненной стеной.

Люди толпились вокруг газетчиков, громко переговариваясь. Их голоса звучали оживленным стаккато:

— Alors, ça a enfin commencé, la guerre?

— Oui, ça commence[62].

Ее давние страхи вновь ожили. Она пересекла площадь и пошла вверх по Бульвару. Солнце, которое давно уже пыталось пробиться сквозь облака, вдруг засияло, и его лучи легли перед ней на мостовую, словно золотой шелк. В одно мгновение небо вдруг стало по-летнему синим. Официанты шестами закрывали ставни. На фасадах расправили полосатые маркизы — красные, желтые, синие, белые, с бахромой, кистями и шнурами. Распахивались окна, и люди выходили на балконы, где уже в кадках зеленели растения, чьи нежные побеги к лету превратятся в увядшие, замызганные колтуны. Цементные стены, в пасмурную погоду серые и грязные, теперь сверкали, словно мраморные.

Женщины на Бульваре были не готовы к внезапному появлению солнца и прикрывали лица сумочками. Люди здесь позабыли о войне. Кафе выставляли столики в садах и на мостовой, и люди тут же усаживались за них. Уличная летняя жизнь возобновилась без промедлений и с прежней энергией.