Величайшее благо

Подойдя к зданию, в котором должен был располагаться музей народного искусства, Гарриет увидела, что там действительно выставляются какие-то картины, и зашла внутрь. Живопись была не близка румынам. В Бухаресте не было достойных картин, за исключением девяти работ Эль Греко, принадлежавших королю. Он приобрел их за гроши еще до того, как Эль Греко снова вошел в моду, и их не демонстрировали публике. Картины в музее оказались средними; они имитировали все существующие современные жанры живописи, но их было много, и Гарриет долго их разглядывала. После этого она вновь вернулась на площадь и двинулась вверх по Каля-Викторией. Преодолев яркую толпу цыганок, торговавших цветами, она дошла до Бюро пропаганды. Никто не разглядывал картинки британских крейсеров, которые желтели под палящим солнцем, зато у Немецкого бюро, располагавшегося через дорогу, собралась целая толпа. Движимая любопытством, Гарриет подошла поближе.

В окне была вывешена карта Скандинавии. Трехдюймовые стрелки из красного картона обозначали направления немецких атак. Все молчали. Люди были поражены таким откровенным бахвальством. Гарриет постаралась принять равнодушный вид и направилась к университету. Близилось время обеда, так что у нее появился повод заглянуть к Гаю.

Главная дверь была открыта, но привратника не было. Семестр начинался только в конце апреля. Опустевшие коридоры выглядели мрачно, в них пахло воском и линолеумом. Гарриет услышала голос Гая, который провозгласил:

— С такой арифметикой в любом трактире половой управится!

Крессида, объяснил он дальше, насмехается над Троилом. Половые в трактирах, как известно, не умели считать, а значит, речь шла об очень малом количестве.

— Повторим, — сказал он и начал энергично читать реплики. Женский голос повторял за ним с той же интонацией. Это была Софи. Гарриет ощутила такой укол ревности, что остановилась. Ей захотелось сбежать, но какой в этом толк? Рано или поздно ей предстояло увидеть Софи в этой роли.

Она пошла медленнее. В конце коридора была открыта дверь. Она тихо вошла в зал, надеясь затеряться в толпе актеров, но обнаружила там только Софи, Якимова и Гая.

Это был просторный мрачный зал без окон, обшитый темными панелями. Свет лился сквозь стеклянный купол, под которым и собрались участники. Гай поставил одну ногу на стул и положил текст на колено, а Софи и Якимов стояли перед ним. Никто не заметил Гарриет, и она присела у стены.

Пока Софи и Якимов продолжали читать свой диалог, а Гай то и дело прерывал их и требовал повторить, Гарриет начала понимать, что не вынесла бы репетиций. Может, ее и не пришлось бы так часто прерывать или объяснять ей значения слов, но Гая не смущали эти остановки и пояснения. Он наслаждался ими. Возможно, он предпочитал Крессиду, которую создавал своими руками.

Что же до Якимова и Софи, они воспринимали всё происходящее не как унылую рутину, но как самовосхваление.

Разумеется, Софи была тщеславна. У нее было лицо обычной румынки — темные глаза, пухлые бледные щеки, но она держалась так, словно ожидала преклонения перед своей красотой. Теперь это ощущение собственного величия, казалось, было оправданно, и она развернулась во всю ширь. Всё внимание должно было быть направлено только на нее. Когда Гай работал с Якимовым, она тут же пыталась перевести фокус на себя и каждые несколько минут спрашивала: «Chéri, тебе не кажется, что здесь надо сделать вот так?» — или: «Пока он это говорит, мне сделать так? Ты согласен? Согласен?» Оттопырившая зад, каждым своим движением и moue[63] выражающая чувственную негу, она, казалось, пребывала в состоянии вдохновенного восторга, близкого к экстазу, и буквально источала сексуальность.

Хотя Софи не могла удержаться от кокетства даже с Якимовым, для Гая у нее был припасен специальный взгляд — провоцирующий и заговорщический. Гарриет заметила, что Гая это ничуть не смущало. Он держался с ней так же добродушно и бесстрастно, как и в тот вечер, когда она изображала несчастье и самоубийственные настроения.

Там, где Софи нападала, Якимов отзывался. Хотя он словно бы увеличился в размерах, но точно выполнял указания Гая. Гарриет понимала, как счастлив Гай, добиваясь от Якимова именно той игры, какую он хотел бы воплотить. Она видела, как между мужчинами возникает тепло взаимного одобрения. Якимов получал одобрение, к которому стремилась Софи, благодаря чему ее тон понемногу становился раздраженным. Гарриет стало жаль ее: она тоже чувствовала себя чужой.

Внезапно Гай отложил текст и объявил:

— Перерыв.

Когда Гарриет заметили, она спросила:

— Вы слышали, что они вторглись в Норвегию и Данию?

О да, все уже слышали. Гай отмахнулся от новостей.

— Этого следовало ожидать, — сказал он. — Когда мы начали минировать воды Норвегии, у Германии не оставалось другого выхода.

— Возможно, мы заминировали их потому, что Германия планировала вторжение.

— Возможно!