Великий князь

Заколготила братия. Игорь – в хохот, до слёз смешно, как насторожил их Брынский лес. С того и Брынский, что всегда неумолчный, многошумный, по-особому речистый. Один такой на всю Русь. Так и брынеть ему от века к веку без окороту. Брынеть и тогда, когда русский человек, запамятовав глагол сей, означит лес Брянским.

Высланные вперёд, встретили путников рудовые сосны. Взметнули тугие паруса над песчаными откосами, сыпучей под копытами стала долобка. Выбугрились могучие корни, словно бы стража, встав тут, на рубеже, сдерживала на себе всю силу надвигающейся на путников лесной громады…

Как в храм, вошли под иглистые кроны необхватных елей. Торжественно и свято было в лесу. И уже не шум, не трынь, не брынь, но согласный и слаженный хор звучал в завершии.

Встали на табора скоро, в лесу быстро темнело, ненароком и тропу потерять можно. В раздолье малой, вовсе не бойкой речушки пустили в путах коней, доглядывать их отрядил Игорь Садка. Развели малый огонь на измыске. Рядок, скинув рубаху и штаны в один миг, окункой нашаривал в подводных норах крупных рыбин, тягал их на волю, швырял на берег. Игорь, Ивор и Венец со смехом ловили их, скачущих по траве, плюхались животами, улавливая за жабры, ломали через колено рыбьи хребты.

Лазарь ладил рожни¹⁵¹, сажал на них уже снулый улов, обряжал водаль от большого огня, делал поперечные надрезы по рыбьему телу. Был он большим знатоком в этом, и вся братия предвкушала вкуснейшую трапезу.

Вечеряли все вместе, усевшись в одном кругу перед скатертью-самобранкой, мягко подогнув под себя ноги, как сиживает на земле всяк человек, сызмальства привыкнув к верховой езде и походам.

Крупные скибы¹⁵² хлеба; сотовый мёд в корчажке; печёная, не снятая с рожней рыба, обжигающая губы духмяным соком, розовым мясом в прозрачных кропельках соли; репа, в самый аккурат истомленная в походном казанке на угольях; белые головки лука рядом с ломтями малиново светящейся вяленой дичины; и ко всему этому – в дорожных кубках пенистый игривый житный квас.

За едой говорили мало, слушая всё тот же неумолчный хор Брынского леса, в который по полному праву вплетались негромкие и редкие их голоса, сытое пофыркивание пасущихся коней, с наступлением потеми близко подошедших к табору, сухой стрёкот искр, выпархивающих золотыми пчёлками из костра, да внезапный крик лешего совсем рядом, от которого один только оберег – крестное знаменье.

Ни Игорь, ни его сотоварищи не страшились ночного леса и этих нечистых воплей, от которых даже у коней пробегает по телу зябь. Это был их мир, в котором всегда есть место познанному и незнаемому, но столь же необходимому, если на то есть воля божья. Молились перед сном вместе, встав на колени, лицом на восток.

Легли рядком на хвойную постлань, покрывшись походной попонкой, под головами – сёдла. Недолго повозились, почесываясь и шабрясь голыми ступнями, захрапели дружно. И только Игорю не спалось. Слушал, как ворожат своё сытые волки по яругам, как совсем близко брешут нахальные лисы, сухо посвистывают крыльями, пролетая низко над рекою, совы (не поднимется ли из камышей и зарослей всполошённая утка, не выкинется ли на мель крупная рыбина); молчали лешие, но перекликались филины, и ударял, как в глухое дно пустой бочки, бухолень.

Неба, скрытого еловым разлапистым сводом, Игорь не видел, но восстававшая над землёю луна лучила и сюда, в Брынский лес, свой синий свет.

4.

Григорий был у Мономаха, когда попросился к великому князю Всеволод Ольгович. Мономах нахмурился, услышав просьбу, гневно свёл брови, ожесточился взглядом, готовый отослать прочь дерзнувшего прервать его беседу с игуменом.

Но Григорий смиренно попросил:

– Прими, князь, не лишний будет в нашей беседе.

– Зови, – приказал Мономах, однако лицом не подобрел встречу Всеволоду, не стал дожидаться и речи того, огорошив вопросом:

– К чему сослался с братом своим Игорем?

И дня не прошло, как отправил Лазаря Ольгович в Игорево сельцо, а Мономаху про то уже известно.

– С того и просился к тебе, отче, дабы поведать.

Подошёл к руке великого князя, под благословение Григория.

– Долго собирался, – упрекнул Мономах.

Всеволод ответил кротко:

– По зорьке нынешней утёк посол, а ить полдень сейчас.

Владимир отмяк лицом, согнав великую хмурь, даже улыбнулся чему-то:

– Поведай, поведай нам нужу свою…

Всеволод с первых ещё дней жизни при великом дворе решил мудро: ничего не скрывать от Мономаха, даже самого малого в своём бытии, всегда быть на виду. Понимал, если попытается совершить что-либо тайное, о том мгновенно станет известно князю с чужих уст.

Потому каждую дружбу свою, каждое начинание делал достоянием Мономаха. И коли тот не одобрял, то и не предпринимал ничего, даже дружбу отодвигал прочь, если неугодна она была великому князю. Но и умел, как никто из окружающих, добиться от Мономаха нужного для себя решения.