Великий притворщик. Миссия под прикрытием, которая изменила наше представление о безумии

Находясь в одиночестве в коридоре или в тихой части отделения, он чувствовал, что должен постоянно следить за окружающей обстановкой, присматриваться к каждому человеку, разворачиваться, чтобы поймать того, кто подкрадется сзади. «Том Сас не прав, – писал он об авторе “Мифа душевной болезни”. – Они действительно отличаются от меня». Несмотря на то что Розенхан ассоциировался с Сасом и движением антипсихиатрии, он жаловался, что его связывают с ними из-за их убеждения, что психическое заболевание не является реальным.

Делать было нечего – только ждать. Ждать завтрака, ждать обеда, ждать врача, ждать медсестру. Если хотелось курить, а хотелось ему почти все время, нужно было сидеть в дневной палате с единственным в отделении телевизором. Розенхан не мог даже отсылать письма без вмешательства посторонних. Первое время секретные наблюдения за больницей он отправлял домой почтой. Для передачи сообщений он разработал код, похожий на белиберду (будто мало было его неразборчивого почерка), и пропускал каждую вторую строку, а затем возвращался назад и продолжал писать в них. Когда Розенхан лизнул конверт, медсестра миссис Моррисон попросила его не запечатывать письмо, потому что персоналу нужно его прочитать, прежде чем отправить. «Их читают не все подряд, – успокоила она. – Только врачи и медсестры». Но когда содержание писем не привело к какой-либо реакции, он быстро понял, что никому нет дела до того, что он пишет, поэтому отказался от писем и стал вести дневник у всех на глазах.

Бессилие

. Вот слово, которое он часто повторяет в своих записях. Пациенты потеряли множество своих законных прав; передвижение ограничено; еда только в определенные часы, то же со сном и просмотром телевизора. Зловоние из уборной пробралось в дневную палату, так как писсуары продолжали переполняться человеческими отходами. Двери отделения закрывались на замок. Розенхан сохранил единственную оставшуюся свободу – писать.

07.02.69. 10:30

Я не принимал никаких таблеток, но устал. Прежде всего от того, что не спал прошлой ночью. Ну и от скуки тоже.

Драма в дневной палате развивалась постепенно.

Под монотонное бормотание мерцающего телевизора два пациента хохотали так сильно, что падали на пол, будто теряя контроль над своими телами.

Один пациент ударил другого.

Уолтер, один из самых беспокойных, вышел из уборной и стал беззаботно ходить по коридору с шариками экскрементов, пока его наконец не заметил санитар и не отвел умываться.

Сонни – местный смутьян – ударил медсестру, и его затащили в изолятор, пока он брыкался и орал. Розенхан чуть не пропустил весь переполох: «Так дурно мне было от жары и общей вялости этого места», – но все слышали звуки, которыми Сонни наполнял и изолятор, и все вокруг. «Стены здесь гипсокартонные. Так что был реальный шанс, что Сонни нас еще навестит», – шутил Розенхан. Меньше чем за 24 часа в отделении он уже отработал свой черный юмор.

Но очередь дошла и до него. Как сказала медсестра, пришло время для его первой встречи с назначеным психиатром, доктором Робертом Браунингом.

Прием длился меньше получаса и в основном касался тем, затронутых доктором Бартлеттом при поступлении Розенхана. Они обсуждали его финансовые трудности, «параноидальный бред» о бывшем руководителе рекламного отдела и, конечно же, смутные слуховые галлюцинации.

Доктор Браунинг посчитал речь Розенхана «немного сдержанной», имея в виду, что он словно выражал ограниченный диапазон эмоций. Вне стен больницы Розенхана бы никогда не обвинили в безэмоциональности, но здесь настороженный взгляд или отстраненный тон рассматривались как «немного сдержанные». Вне больницы люди пишут; внутри больницы – это признак основного заболевания. Вот яркий пример теории стигматизации в действии – явления, о котором Розенхан сам рассказывал на занятиях по патопсихологии.