Венедикт Ерофеев «Москва – Петушки», или The rest is silence

А выпив, – сами видите, как долго я морщился и сдерживал тошноту, сколько чертыхался и сквернословил. Не то пять минут, не то семь, не то целую вечность – так и метался в четырех стенах, ухватив себя за горло, и умолял Бога моего не обижать меня.

И до самого Карачарова, от Серпа и Молота до Карачарова, мой Бог не мог расслышать мою просьбу, – выпитый стакан то клубился где-то между чревом и пищеводом, то взметался вверх, то снова опадал (132).

Минуты приравнены к вечности: земное время теряет масштабы. Тамбур с закрытыми дверями, отгораживающими от публики, в котором происходит «воскресение», сопоставим с пещерой, где четыре дня провел умерший Лазарь. Но «Бог», воскрешающий к жизни, к которому с мольбой «не обидеть» обращается герой, – алкоголь ненадежен и смертоносен, как страшная стихия или чуждый безличный праздник: «Это было, как Везувий, Геркуланум и Помпея, как первомайский салют в столице моей страны. И я страдал и молился» (132). Упование, кощунство, моление, богохульство возникли из‐за «камня», сдвинутого с Веничкиной утренней могилы.

От первых же глотков алкоголя В. Е. хватается за самое уязвимое – за горло. Тот же мотив повторяется позднее: «…я принялся себя душить. Схватил себя за горло и душу» (133). Горло – слово, душа, дыхание. Этот мотив прямо связан с описанием убийства в конце книги: «Они вонзили свое шило в самое горло» (210), иначе – в самое

слово. В Евангелии от Иоанна сказано: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог» (1: 1). Так с первых моментов пути начинает отдаленно звучать главная тема и суть трагедии героя «Москвы – Петушков»: невозможность полной реализации личного слова, равнозначной потере духовного и мистического начала в человеке, ведет к вольной или невольной, физической или метафизической смерти.

Мотивы: горло – душа – убийство – самоубийство присутствуют в трагедии Шекспира «Отелло, мавр венецианский». Веничкин пересказ:

Я, например, изменил себе, своим убеждениям: вернее, я стал подозревать себя в измене самому себе и своим убеждениям; я себе нашептал про себя – о, такое нашептал! – и вот я, возлюбивший себя за муки, как самого себя, – я принялся себя душить (133).

Ситуация: подозрения Отелло, что Дездемона ему неверна, нашептывания Яго, убеждающего в свершившейся измене, перифраза монолога Отелло – все соответствует тексту шекспировской драмы:

Она меня за муки полюбила,

А я ее за состраданье к ним[58].(Акт 1, сцена 3)

Лексика: убеждения, измены, нашептывания, доносы, подозрения – отражает приметы жизни государства с усиленно полицейским режимом, каким была и великолепная Венеция.

Отелло – жертва страсти и игрушка чужих страстей, которым его темперамент и помутненный ревнивыми подозрениями разум не в состоянии дать отпора. Отелло – доблестный, сильный воин, опора и надежда государства. В его жилах течет царская кровь. Он заслужил высокую похвалу самого дожа.

Ну, что же. – Господа, спокойной ночи, –

Вот что, Брабанцио. Ваш темный зятьВ себе сосредоточил столько света,Что чище белых, должен вам сказать[59].(Акт 1, сцена 3)

И все же отец Дездемоны умирает от горя, узнав, что его дочь вышла замуж за мавра. Потому что Отелло – чужой. И разница не только в цвете кожи: вся структура его психики и ума отлична от венецианской, и это исходный пункт трагедии, постигшей его и Дездемону. Чувствуя в себе соединение разных ролей шекспировской драмы, В. Е. идентифицирует себя по преимуществу с Отелло:

Я вошел в вагон и сижу, страдаю от мысли, за кого меня приняли – мавра или не мавра? (133).

Горестное последствие его «мавританства» – постоянный невольный конфликт с окружающими. В книге можно выделить четыре эпизода:

1) В. Е. и толпа в вагоне;

2) В. Е. и «венцы творения»;

3) В. Е. и коллектив общежития;

4) В. Е. – бригадир.

Проанализируем их.

Веничка Ерофеев и толпа в вагоне