Венедикт Ерофеев «Москва – Петушки», или The rest is silence

Железнодорожный вагон – подмостки театра «антимира». Вырождающаяся здесь трагедия ищет катарсиса в хаосе. Ангельскую роль «добродетели» получают катящие к «бездне» пьяницы. Рождение в этом театре, невольное участие в его неестественной жизни болезненно ощущается героем: «Мне очень вредит моя деликатность, она исковеркала мне мою юность, мое детство и отрочество» (134). О красоте, законченности, пленительной ясности и глубокой жизненной гармонии толстовских образов Лев Шестов писал: «…такое счастье поглощено историей»[66]. Петушинская ветка – новая историческая действительность, где духовное наследие великого писателя ведет лишь к дополнительной уязвимости. В «новом» мире алкоголь – источник полноты жизни и ее «замутненности», вносящий необходимый и желанный хаос в опостылевшую повседневность.

Но для Венички процесс питья то же, что молитва для святой Терезы, он требует интимности и одиночества для концентрации всех мистических сил души: «Я, похмеляясь утром, прячусь от земли и неба, потому что это интимнее всякой интимности» (134). Близость такого чувства религиозному подтверждается словами Розанова: «Мой Бог – бесконечная моя интимность, бесконечная моя индивидуальность»[67]. Стремление расширить эту сферу на все области повседневной жизни оказывается гибельным: «…я бесконечно расширил сферу интимного, сколько раз это губило меня» (134).

Индивидуальность Венички, за которую ему приходится расплачиваться душевными и жизненными муками, в явном – в отличие от «венцов творения» – метафизическом складе натуры.

Веничка Ерофеев и коллектив общежития

Но однажды в дубовой ложе

Я, поставленный на правеж,Вдруг увидел такие рожи,Пострашней карнавальных рож!Не медведи, не львы, не лисы,Не кикимора и сова, –Были лица – почти как лица,

И почти как слова – слова.А. Галич

Проблеме индивидуальности, внутренней несхожести с окружающими посвящен роман В. Набокова «Приглашение на казнь». Героя его, тридцатилетнего Цинцинната (приблизительный возраст героя «Москвы – Петушков»), казнят «за тон», как выражается его адвокат, за врожденную «непрозрачность», которая явна окружающим раньше, чем он сам способен ее осознать. Схожая история происходит с героем «Москвы – Петушков» в рабочей среде.

По его прекраснодушному ощущению, царит полная идиллия:

…Мы жили душа в душу, и ссор не было никаких. Если кто-нибудь хотел пить портвейн, он вставал и говорил: «Ребята, я хочу пить портвейн», а все говорили: «Хорошо, пей портвейн. Мы тоже будем с тобой пить портвейн». Если кого-нибудь тянуло на пиво, всех тоже тянуло на пиво (134).

Это описание заимствовано из главы о Телемской обители книги «Гаргантюа и Пантагрюэль» Франсуа Рабле:

Благодаря этой свободе установилось похвальное стремление делать всем сразу то, чего хотелось кому-нибудь одному. Если кто-нибудь – мужчина или дама – говорил: «выпьем» – все выпивали. Если кто-нибудь говорил: «сыграем» – все играли. Скажет кто-нибудь: «пойдем порезвимся в поле» – и все соглашались идти[68].

Герой «Москвы – Петушков» живет в гармонии, которая рушится в момент, когда его охватывает духовная тоска: «…я выпил пива и затосковал. Просто лежал и тосковал» (134). Бердяев писал: «Тоска обращена к трансцендентальному, вместе с тем она означает неслиянность с трансцендентальным, бездну между мной и трансцендентальным»[69]. Из «бездны», куда он молчаливо возносится после пива, В. Е. возвращают на землю распятием

: «И вижу: двое сели на стулья у изголовья, а двое – в ногах» (134)[70]. После казни начинается суд. Тон его похож на тон любого политического процесса в любом тоталитарном государстве: презумпция виновности абсолютна.

Обе стороны, участвующие в процессе, широко пользуются литературными источниками. Обвинители:

Брось считать, что ты выше других… что мы мелкая сошка, а ты Каин и Манфред…

Будто не знаешь! Получается так – мы мелкие козявки и подлецы, а ты Каин и Манфред…

Ты Манфред, ты Каин, а мы плевки у тебя под ногами… (134)