Венок на могилу ветра

Она умолкает, решив добить его новой, еще более подлою тишиной. Цоцко облокотился на балку и скрестил ноги, напустив на себя презрительный вид. Он и не замечает, что бычок рядом с ним поднял морду и подозрительно принюхивается, как если бы почуял в воздухе интерес. Тишина висит над ними духом коровьих лепешек и наплывающей из угла темнотой. В хлеву очень тепло. Лицо Цоцко леденеет от пота. В хлеву слишком тепло и тесно от тишины. Ее прорезает звук бьющей струи, и Цоцко невольно отпрыгивает от балки, чтобы не замочить арчит. Бык стоит как ни в чем не бывало, будто бы не имеет к звуку ни малейшего отношения. Сестра ухмыляется и дважды жадно облизывает губы. Лучше бы рассмеялась…

— Если ты не прочь, я пойду, — говорит она. — Конец истории тебе и так известен. Кто-то из двоих должен бы уступить. Оба мы знаем, что случится то не сегодня. Но, как бы нам ни угадывалось, руки свои ты больше не распускай, а то, неровен час, простить я тебя не сумею…

Она уходит. Он стоит, бессильный в своей злобе, и в голове у него проносится листьями вихрь. Покинув хлев, он направляется в конюшню. Собственно, это обычный загон, накрытый тростниковой крышей с двумя кизяковыми стенами по бокам. Третью стену заменяет каменный выступ горы, а четвертую — плетень да подвязанная к нему калитка.

Завидев Цоцко, кони бьют копытами, возбужденно кусают воздух. Подойдя к чубарому жеребцу, он гладит его по шее, треплет по холке, потом встает на колено и подкладывает руку под доверчивое копыто. Достав из кармана отточенный коготь перекушенного щипцами гвоздя, он тщательно пристраивает его сбоку от подковы, осторожно лепит к кости мякишем теплого воска и маскирует прохладной грязью с земли. Жеребец озадаченно нюхает ногу, но разобраться с тем, что Цоцко сотворил, конь не в силах. В темноте глаза человека влажно блестят, и жеребцу становится неспокойно. Чтобы его как-то отвлечь, человек начинает игру. Ничего особенного. Привычная шалость: закрывает руками конские глаза и крепко держит за морду, чтобы не дать жеребцу себя укусить. Конь угрожающе всхрапывает, но обоим понятно, что это всего только шутка. Потом Цоцко дает слизнуть ему с руки овса и быстро уходит. Жеребец пытается его удержать тонким ржаньем, но тщетно. Больше человек не оборачивается. Он словно забыл про коня. Другим теперь занята его голова.

Наутро он отомщен: сестра калечится, упав со споткнувшегося жеребца где-то на склоне горы и едва не скатившись с обрыва. Жеребец сильно хромает. Когда они кое-как добираются обратно домой, Цоцко самолично исследует глубокий порез над копытом. На все расспросы отца Роксана упрямо молчит. Раза два в этот вечер взгляд ее встречается со взглядом Цоцко. Его участие кажется совсем неподдельным. Ей становится страшно. Она понимает, что он победил. Бравада ее бесследно исчезла. Дождавшись, когда он уйдет, она предается слезам. Что теперь будет с ее вечно бегущей дорогой? Неужто ее оборвал сегодня тот склон?.. «Я лучше умру, — твердит Роксана себе, кусая бескровные губы. — Лучше умру, чем признаю его правоту…» Хорошо бы в это поверить. А пока — надо оправиться от непривычного, странного страха и перестать хоть немного дрожать. Зря вчера она вспомнила дочь Даурбека. Нельзя было о ней ему говорить. Теперь не простит.

Она проклинает свое сходство с соседской девчонкой. Оно не столько в лице, сколько в части его — в глазах и губах. Женским чутьем Роксана безошибочно понимает, что Даурбекова дочь столь же отчаянна, неизбежно грешна и ненасытна, как она сама. Достаточно посмотреть на то, как она косится и краснеет, когда Роксана едет верхом мимо их двора. Она тоже из скакунов, и Цоцко о том знает. Только очень надеется ее укротить. Сам, в одиночку. И навсегда. Словно в отместку сестре. Похотливый подлец. Стонет, поди, по ночам и подушку грызет. Ничего. Я придумаю, как его излечить. Он у меня запоет…