Венок на могилу ветра

Потом исчезает Цоцко. Нет его целые сутки. Когда он является, в глазах то же, что в голосе. Лучше не связываться. Порой Тугану приходит на ум, что брат покидает себя, когда занят трудом, когда ест, когда слушает или молчит. В Цоцко будто эхо вселилось: совсем его не понять. Будто эхом с тобой разговаривает, а откуда оно, это эхо, исходит, поди разбери…

Той же весной Цоцко женится. Невеста на зависть — Даур-бекова дочь. Аул в толк не возьмет, как такое стало возможно. Роксана так рада, что плачет от счастья, обнимает невестку порывисто, щекоча ей ухо суетой и словами. Та улыбается и мило краснеет. Однако и месяц спустя после свадьбы Цоцко не пускает ее на прогулку с сестрой. Роксана даже пожаловалась было отцу, но тот отмахнулся: «Он ее стреножил, ему и кнутом погонять…» Сам Цоцко говорит: «Держись от нее подальше». Ему достаточно произнести это дважды: один раз — жене, другой — сестре, чтобы вопрос был закрыт навсегда.

Ближе к осени Роксана вновь занеможет. Такое случается с ней не впервой. Только раньше она укрывалась в комнатушке у матери, и кроме них никто туда не допускался. Теперь все изменилось. Бледная как смерть, она идет к Цоцко и говорит: «Я опять наследила. Если не лень, можешь меня пристрелить». На ней лица нет. У Цоцко дрожат желваки. Той же ночью он заставляет жену ночевать у сестры и молчать обо всем, что услышит. Дочь Даурбека нервно ломает руки, облизывает губы и густо краснеет. Она согласна. Однако Цоцко на том не успокаивается. Дальше так продолжаться не может, а потому через пару дней он идет к отцу и долго с ним говорит, заперев дверь на крюк. Несколько раз в хадзаре из-за стены слышится оглушительный смех и долгий кашель отца. Похоже, все улажено без меня, думает Туган, и становится ему немного тоскливо.

Дело не просто улажено, а улажено так, что любая надежда остаться здесь испаряется вместе с росой. Не успеет солнце отогреть макушку горы, как отец призывает к себе обоих сынов, внуков, невесток и бледную дочь, чтоб сказать им:

— Что-то мы засиделись. Пора снова в дорогу. Тем паче что выхода и нет: Цоцко изменил уговор, и теперь заместо калыма нам придется отдать этот дом. Собирайте пожитки…

Весь день вплоть до вечера супруга Тугана шепчет под нос, что старец, конечно же, прав, надобно, мол, не роптать, надо слушаться, но в раскосых глазах ее муж замечает растерянность. Как если б впервые за все эти годы мир отказался сложиться под взглядом ее воедино и, разломленный надвое, искромсал ей разломом лицо. Стиснув зубы, Туган отгоняет неприятную мысль, что жена его как-то вмиг подурнела и стала похожа на пожилую батрачку с глуповатой ухмылкой подстать своим перессорившимся глазам. Отогнав эту мысль, он начинает размышлять про то, как лучше спрятать в обозе их потайные припасы, чтобы ни брат, ни отец, ни невестка не смогли ничего заподозрить. Вот так задача. Не позавидуешь сегодня Тугану. Впрочем, у него, слава Богу, своя голова на плечах, так что решение приходит не то чтобы быстро, но вовремя: он прикажет жене вшить добро в холщовые пояса, а потом преспокойно повяжет их ей же на грудь. По ее худобе никто не заметит…

Никто и не замечает. Едва тронувшись в путь, обоз возвращает им первозданность почти позабытой мелодии — мелодии тряской дороги, которая для них (теперь это постигает каждый из мужчин, не говоря уже о едущей рядом с ними верхом бледной женщине) никогда и не умирала. Она лишь притихла на десять лет, чтобы дать им возможность проверить себя в бездорожье и памяти. Но теперь все в порядке, и даже Туган разрумянился, словно выпил вина. Они покидают аул под тяжелые взгляды тех, кто, живя с ними обок, ничего про них, по сути, не знал. Несколько раз, еще прежде, чем достигнут они перевала, жена Цоцко громко прыскает, не в силах сдержаться от смеха — верно, вспомнила нарисованного осла на стене. Цоцко остается невозмутим, словно не сам озорство то придумал. Ни он, ни Туган не признаются даже и взглядом, что сегодня каждый из них, но сам по себе, убегал на погост попрощаться. Старший брат положил на могилки еловые ветви. Получилось красиво. Младший явился чуть позже, постоял, помолчал. Потом развернулся на пятках и двинулся в дом. Теперь дома нет. Дома нет, потому как он больше не нужен. Отец бы сказал: скорлупа. Так и есть. А дорога — дорога живая…