Венок на могилу ветра

Она петляет по горам, прячется в скалах, играет в прятки с рекой, забирается выше и выше. Четверо всадников, жалея коней, переходят на медленный шаг. Обоз тянется в гору, на которой серой лепешкой висит пятнистое облако. При виде его всем становится холодней. Жена Тугана плотнее укутывает в бурку пасынков. Похоже, они задремали. Дорога ее угнетает. Тряский путь укачивает, от дороги она устает. Веки ее смыкаются, только локти крепко прижаты к бокам, будто боятся их потерять. Не успела она погрузиться в неспелую дрему, как малыш Казгери, спрыгнув с повозки, стремглав бежит по обочине. Он бежит на кривых голенастых ногах, заливаясь счастливым смехом, и оставляет позади себя сначала буйвола, потом второго, потом одного за другим высоченных коней: отцова, дедова, Цоцко, — но долго не может догнать оторвавшуюся от обоза Роксану. Запыхавшись, он все же хватает за хвост ее жеребца и громко хохочет. Осадив коня, тетя дает ему руку, подсаживает на круп перед собой и прижимает к груди. Она тоже смеется, но как-то не так. От ее гладкой щеки над его затылком исходит сильный жар. Руки на поводе мелко дрожат. Казгери оборачивается и внимательно смотрит Роксане в лицо.

— Тс-с, — произносит она. — Мы никому ничего не расскажем.

— У тебя что-то болит? — любопытствует он.

— Вовсе нет. Я притворяюсь.

— Перед кем?

— Перед дядей Цоцко. Такая у нас с ним забава.

— Игра значит?

— Можно сказать, что игра.

— И кто побеждает?

— Пока неизвестно. Но выиграет тот, кто не сдастся сейчас… Казгери озадачен. Он дергает плечом и ерзает, хочет что-то спросить, но Роксана его отвлекает. Она принимается колоть ему ногтями бока и тыкать пальцами в ребра. Его врожденная смешливость отвечает ей тут же заливчатым хохотом. Нет, что ни говори, а дорога — веселое дело, живое…

XVIII

Но потом наступает привал. Он длится недолго. Везде и всегда дорога берет свое. Она стелется перед ними два месяца, до декабря. Зимовать им приходится где-то в Кобани. Хороший лес, хорошая река, и даже мало снега.

А в марте Цоцко становится отцом. Конечно, мальчик, кто ж еще! До следующего — меньше года. Оба младенца крепки и здоровы. У обоих на левой коленке одно и то же пятно. Дед их доволен: не остались без метки, стало быть, не пропадут, наша кровь…

В отличие от Даурбековой дочки, жена Тугана все так же бесплодна, но, похоже, и сама уж привыкла к тому, что ей не рожать. Она только ждет, когда они где-то осядут и, как прежде, примутся жить-поживать. Однако старик никак не пристроится замыслом ни к какому селу: ему скучно. Все аулы как на подбор: неприветливы, хмуры и жалки. Так, разве что чем поживиться, а вот чтобы пустить опять корни — нет, не то. Но его терпение тоже не вечно. Да и месить весеннюю грязь удовольствия мало. К тому же — младенцы… Цоцко, конечно, не ропщет, но иногда дольше обычного застывает глазами на отцовом лице. Уж что он там думает, Сырдон[14]

— и тот бы не разобрал.

Дорога стелется дальше и дальше, оставляя на лицах мужей паутинки морщин. Они все едут и едут, а куда — никому невдомек. Как и раньше, причина — в отце. Он все чаще забывается мыслями, начинает трудно дышать. Чувство такое, будто у него клокочет пеной теснина в груди. Будто что-то стискивает сердце ему невнятной заботой. Будто без этой постылой дороги ему несвободно до духоты. Однако и она, дорога, не слишком уже помогает: он становится раздражительней, злее. Жизнь уже показала ему куцый хвост, и он торопится с ней рассчитаться. Сделать это непросто: теперь жизнь должна ему ясный ум, утраченное здоровье, истаявшие силы и ускользнувшую молодость. Как их забрать — вот вопрос!

Иногда в нем обрывом просыпается его жена. Он падает к ней сквозь узкую щель угасающей памяти, упрекает, ругается, плачет, угрожает кнутом, но вдруг обнаруживает, что ее рядом нет, и смущенно, по-старчески, шамкает ртом в пустоту. Наверно, он думает, что торгуется с пустотою словами.

На вид отец все так же громаден и грозен, но вот внутри одряхлел. Однако назвать его слабоумным никто не рискнет — не то что вслух, про себя даже. Порой в нем бурлит, как прежде, потоком кипучая мысль. Случается, отец набредает в своих уводящих скитаниях на себя самого и произносит такое, что у всех дух захватывает: «Помню, однажды мальчишкой к заводи вышел, а в ней звезд насыпано — уйма. Стал пить — они прочь покатились. Тогда я в первый раз понял, что небо — сплошной обман. С того дня и задумал его проучить. Долго думал, почти до мозоли на лбу. Потом дождался беззвездной ночи, выбрался из дому, к заводи побежал и смотрю. А она — никакая. Сырое пятно у ручья, да и все. Только луна бельмом поверху плавает. Взял я тогда и полил ее сверху растопленным жиром. То-то она засверкала! Тысячи звезд мальками зашастали, искрами затолкались — похлеще небесных обманщиков. Я в ладошку собрал себе полную пригоршню, языком их слизнул и домой воротился. Так вот оно с той поры и выходит: коли хочешь звезду ощупать на вкус, сам ее перед тем и зажги. Иначе ни с чем останешься…»

Отец, конечно, любого может еще поучить, но — уже не всегда. А потому Туган говорит: