Венок на могилу ветра

«Человек никогда не знает, ради чего живет, но еще меньше понимает, во имя чего он не умирает», — сказала она им в тот вечер, когда спустилась к обозу и попросила поесть. О том, что какой-нибудь час назад она познакомилась с Цоцко и Туганом, Дзака не обмолвилась словом. Так она дала им понять, что готова принять их в сообщники. Наряду с ее меткостью, подобная хитрость заставляла поверить их в то, что в здравом уме за правду принять можно было только с натяжкой. Но рассказ их потряс. Особенно пронял старика. Впервые в жизни они увидели, как тот прослезился. Не скрывая подробностей, она поведала им, как два с лишним года была занята одной только местью, подстерегая абреков что в дождь, что в снег в семи разных ущельях (включая два в Грузии и одно в Кабарде), пока не расправилась с каждым из тех, кто над ней надругался. Она сыпала их имена, загибала пальцы в счете, а на лице ее играла задумчивая улыбка, пока она вспоминала, как отстреливала их одного за другим, добывая тем самым оружие и порох для следующего. «Двоих я оставила, — сказала она. — Вожака и того, кто убил мне сынка. Я вдруг поняла, что лучше пули изведут их кошмары и страх. А убью их тогда, когда смогу сжалиться. Видит Бог, случится это не скоро…» По глазам отца они поняли, что он наконец повстречал свою тень — тень не плоти его, а души, — и была она в женском обличье. Рассказ его не только растрогал, но и странным образом возбудил. Поначалу он просто не захотел ее отпускать, — так ему было с ней интересно. Потом он увлекся, рискнул, дал себе волю и неожиданно встретил согласие… В нем так взыграло его естество, что он позабыл о годах и приличии. Впрочем, о приличиях он и прежде не слишком заботился. Но то, что происходило сейчас на глазах у целого рода, было вызовом. Отныне старик пренебрег куда большим, чем почтенье семьи или сыновья крепкая преданность: он дал им повод понять, что бог, которому, как похотливому жеребцу, попадает вожжа вдруг под хвост, уже и не бог вовсе, а старый развратник. С того дня, как Дзака приворотила его своею бедой, своим мстительным нравом, а вскоре — и женской покорностью, отец растерял все былое величие. Отныне у него, этого ожившего доблестью и громогласного исполина, появилась тень за спиной, и была эта тень в женском платье и с длинной косой…

Цоцко эти волосы сводили с ума. Стоило Дзака отправиться к ручью и распустить их по плечам густой лавой неги, как он начинал испытывать душное, упругое, головокружительное ощущение, похожее на дурманящее ноздри сладострастие исходящей трепетом ненависти. Насытить ее могло не мгновенное обладание, а власть. Полная, медлительная власть над существом, совратившим его отца и унизившим его самого долгим бессильем. Подарить эту власть могло только знание. Он добывал его по крупицам пять месяцев, а когда наконец добыл, вышел из своего укрытия и сел на корточки у нее за спиной. Следить, предвкушая победу, за моющей голову мачехой было куда занятнее, чем когда-то давно безнадежно следить за купающейся в корыте сестрой.

Покончив с волосами, Дзака встряхнула головой, подвязала их платком на макушке, встала с колен, ополоснула голые ступни в воде, надела арчита и разом застыла, вдруг осознав, что она у ручья не одна. Дзака не сразу обернулась, стараясь совладать с волнением, и Цоцко с одобрением оценил ее волю, наблюдая, как вздымаются гордым дыханием ее сильные плечи. Потом она повернулась к нему, проглотила вскрик, овладела собой и сложила руки под грудью, тем самым показывая, что начинать разговор придется ему. Он и начал:

— Отгадай, почему на лису капкан ставят? Да ты знаешь. Еще б тебе не знать!.. Аиса-то лукава, думает, всех кругом обхитрить ей — раз плюнуть, достаточно только хвостом повилять да след замести, но умелый охотник про себя лишь тихо посмеивается и не ленится обождать. Бывает, она мелькнет в кустах совсем близко, а он все равно не стреляет — чтобы мех, не дай Бог, не попортить. Больно у нее он хорош. А хвост — тот просто загляденье. Вот как твоя коса. Всего-то и разницы, что у лисы хвост — золото, а коса твоя — бронза. Зато когда лиса в капкан попадает, охотнику только и остается, что петлю ей набросить на пасть, а потом — делай с ней что ты хошь. Хоть пушистым хвостом сапоги протирай… — Он делает паузу, ухмыляется, потом вмиг леденеет зрачком и говорит металлическим голосом: — Ну-ка поди сюда, мать.