Вещие сестрички

Оставались ведьмы. Если уж они не люди со способностями, тогда сам Веренс просто порыв ветра. Нужно как-то доставить ведьму в замок. А затем…

Король придумал план. Нет, даже не так – План. Несколько месяцев над ним трудился. Все равно, кроме раздумий, заняться было решительно нечем, тут Смерть оказался прав. У призраков оставались лишь мысли, и, хотя мысли в целом всегда были чужды королю, отсутствие физического тела, способного отвлечь хозяина всякими глупостями, фактически дало Веренсу возможность насладиться радостями умственной деятельности. У него никогда раньше не было Плана или, по крайней мере, такого плана, который заходил бы дальше формулировки «Давайте найдем что-нибудь и убьем его». А теперь прямо перед королем сидела и умывалась ключевая фигура означенного Плана.

– Кис-кис-кис, – позвал Веренс. Грибо пронзил его полным презрения желтым взглядом. – Кот, – поспешно поправился король и попятился, маня за собой животное.

На миг показалось, что кот не послушается, но затем, к вящему облегчению монарха, Грибо встал, зевнул и неспешно двинулся следом. Ему нечасто доводилось видеть призраков, и этот высокий бородатый мужчина с прозрачным туловищем вызвал у кота смутный интерес.

Король провел его по пыльному боковому коридору к тесной комнате, заполненной осыпающимися гобеленами и портретами давно умерших королей. Грибо критически осмотрел помещение и сел посреди пыльного пола, выжидающе глядя на короля.

– Тут полно мышей и всякой всячины, – начал Веренс. – Через разбитое окно захлестывает дождь, так что вода тоже есть. А на гобеленах можно спать. Прости, – прибавил король и повернулся к двери.

Вот над чем он трудился все эти месяцы. Веренс как при жизни неизменно заботился о своем теле, так и после смерти постарался не терять форму. Было так легко распустить себя и расплыться по краям; некоторые призраки в замке вообще превратились в бледные сгустки. Но Веренс обладал железной волей, регулярно выполнял физические упражнения – ладно, усиленно о них думал – и обзавелся призрачными мускулами. Месяцы качания эктоплазмы привели к тому, что король теперь был в лучшем состоянии, чем когда-либо, разве что мертвым.

Он начал с малого, с пылинок. Первый заход чуть не прикончил Веренса[9]

, но он выстоял и перешел на песчинки, а затем – на сушеный горошек; король все еще не решался соваться на кухню, но развлекался тем, что регулярно подбрасывал лишнюю щепотку соли в еду Флема, пока не взял себя в руки и не вспомнил, что отравление никому чести не делает, даже если речь идет об отравлении подонка.

Теперь король всем телом навалился на дверь, каждым микрограммом стараясь стать как можно тяжелее. Пот самовнушения капал с его носа и исчезал, не долетая до пола. Грибо с интересом наблюдал, как призрачные мускулы перекатываются по рукам короля, точно спаривающиеся футбольные мячи.

Наконец дверь сдвинулась с места, заскрипела, разогналась и с глухим стуком захлопнулась. Защелка упала на место.

Лучше бы таким усилиям не пропасть впустую, сказал себе Веренс. Ему самому ни за что не отпереть замок. Зато ведьма наверняка придет искать своего кота, не так ли?

* * *

А в холмах за замком шут лежал на животе и смотрел в глубины небольшого озера. Пара форелей пялилась на него в ответ.

Разум твердил бедняге, что где-то на Диске непременно должен быть человек еще несчастнее его. Интересно, кто же.

Он не хотел становиться шутом, но даже если бы хотел, какая разница? С тех пор как сбежал отец, родные вообще его не слушали.

И уж явно мнением внука не интересовался дед. Первое воспоминание: как тот стоит над душой, заставляет зубрить шутки наизусть, а каждый рефрен вбивает ударом ремня. Ремень был толстым, кожаным, и то, что его украшали колокольчики, особо ситуацию не исправляло.

Дед официально изобрел семь новых шуток. Четыре года подряд брал почетный колпак с бубецами, гран-при на конкурсе Конченых идиотов в Анк-Морпорке, чего еще никому не удавалось, и считался предположительно самым остроумным человеком из всех живущих. Надо отдать ему должное, он немало для того потрудился.

Шут с содроганием вспомнил, как в возрасте шести лет робко подошел к старику после ужина и попытался рассказать анекдот собственного сочинения. Про утку.

Эта дерзость повлекла за собой самую крупную порку в жизни бедняги, да такую, что даже тогда старому шуту пришлось попотеть.

– Заруби на носу, парень, – нараспев говорил дед, отмечая конец каждого предложения звонким ударом, – нет ничего серьезнее, чем шутовство. Отныне и впредь, – старик прервался, чтобы сменить руку, – ты никогда не произнесешь шутки, если ее не одобрила Гильдия. Кто ты такой, решать, что смешно, а что нет? Ха! Оставь грубое хихиканье неучам; то смех невеж. Никогда. Никогда. Никогда больше я не поймаю тебя за шуткосложением.

После этого провинившегося заставили вызубрить триста восемьдесят три одобренных Гильдией остроты, а затем, словно этого было мало, еще и глоссарий – гораздо толще и гораздо сложнее.