Ветер летящей зари

Короче, сел я на Птичку – ей так больше понравилось, видите ли, на Гадком Утенке сам Андерсен летал, да не тот, из Матрицы, а сказочник Ганс Христиан Андерсен. Короче, сел я на птичку и мы взлетели. Тут, какая оказия – чем выше, тем плоды духовитее – типа духовнее, светлее, слаще, во рту тают, чистятся легко, а то и с кожицей прозрачной как тень ветра, – их можно и так. Правда, не всякая птица до высот воспарит, не каждый наездник управится, не каждого и поднять смогут. Так что взлетели мы не слишком высоко, и поэтому с меня семь потов сошло, пока я содрал семь шкур, а потом отделил семена от мякоти и дал Музе и Птице.

– Ну что, новичок, нравится тут у нас?

– Хм. Не знаю, – честно ответил я, задумчиво грызя черенок, в нём, как сообщили мои помощники, были особенно полезные для писателя витамины.

– Ладно, брось – мы пошутили.

Донёсся удар колокола.

– Вот и на первый раз всё, надумаешь, сообщи. Славы и почестей не гарантирую, но скучно не будет.

– Это точно, я тебе обещаю, ты не смотри, что такая, уход да ласка, совет да любовь…

– Любовь к тому, что ты делаешь, обязательна, ладно, желательна – не удержалась Муза

– Понял. А как с талантом?

– А как ты думаешь, почему я и она к тебе пришли?

Я почесал затылок, потер лоб, взялся пальцами за кончик носа, даже несколько раз потянул за левое ухо…

И… проснулся. Первым делом перенёс в меру сил впечатления от сновидения на лист и призадумался – А может, шут с ним, с писательством, гайки крутить оно и попроще, и мозги не вывихнешь, трудовая копейка ближе к телу…

Но, вспомнив, как тяжело снимались семь шкур, как падали капли семи потов, как уносились в изумрудную даль семь солёных рек, горящий взгляд голодной Птички, насмешливый и сочувствующий Музы, решил – а почему бы и нет, действительно, не просто же она меня позвала и показала Академию во всей красе… И я взял да и перевернул исписанный лист. Но уже для другой истории.

Лето 2016

Смерть Паукова

Пауков сидел в кабинете и наслаждался коктейлем из Слепнева. А нечего летать, где не положено – на каждый хоботок найдётся и своя загогулина. Слепнев возвращался из командировки – явно удачной, раз так расслабился, шёл до горла нагруженный, явный перегруз, ударил так, что вся постройка зашаталась – аккурат в гостиную, она же приёмный покой, как в шутку называл её Пауков. Оглушенного и несколько очумелого Слепнева пришлось подтащить поближе. Потягивая дурманящую смесь – последний раз Пауков завтракаобедаужинал так давно, что желудок был удивлён, когда в него полилась сама суть пойманной добычи. Пока Слепнёв был за пределами сознания, Пауков вспомнил Комарова и Мухину, и облизнулся – вкуснятина. А вот с Жуковым не повезло – снёс угол и даже не заметил, с его то массой! Такой и муравейник протаранит, прошьёт как раскалённый гвоздь сливочное масло. Лёгкая тревога коснулась ранимого и доброго сердца Паукова – словно в ясный день, где то на горизонте возник неприятный звук, после которого ломись, что есть сил – иначе собьют, сшибут, вгонят в размякшую почву огромные водяные шары. Пауков поёжился. Когда он был маленький, только только покинул маму, угодил в этот кошмар. Чудом выжил, но с тех пор прихрамывает. Кстати, что такое гвоздь и сливочное? Причём – раскалённый гвоздь. Крепкий, сильный, острый, длинный? Он даже выпустил трубочку, через которую Слепнёв перекачивался, – так была неожиданна и неприятна мысль – эти слова не из паучьего языка, и даже не перепончатокрылых, к которым принадлежал умаляющийся Слепнёв. Эти слова пришли из чуждого мира, от которого веяло опасностью и бесконечностью – бесконечной опасностью или опасной бесконечностью. Пауков содрогнулся – без конечностей, какая ужасная картина, настолько ужасная, что Пауков решил больше не размышлять, а пойти подышать. Он вышел на балкон. Красотища – вздохнул он – раскалённый гвоздь в куске масла. Сливочного Слепнева. Раскалённый Слепнев, пронзающий неподвижный жаркий воздух. А всё-таки, он сволочь – подумал Пауков и огорчился – такой подставы он не ожидал. И Мухин был что надо, и Комарова, Бабочкина вообще нечто – пустил слюнки Пауков, и, вцепившись взглядом в пространство, развернул его и так и эдак. Вот незадача – приближался Шершнев, местный авторитет. Надо валить – Пауков рысью вернулся в кабинет. Там Слепнев очухался и уже попытался разорвать путы.

Не так сурово, голуба – проворковал Пауков, добавляя на тело строптивца ещё несколько витков. Слепнев застонал, но, поймав взгляд Паукова, нехорошо усмехнулся. Надо же – улыбается, гад летучий. – подумал Пауков, и только взял тростинку в рот, что бы насладиться Слепневым по полной, как снова ощутил жгучий торжествующий взгляд жертвы.

Э, кончай давить на психику – недовольно буркнул Пауков, тщательно придавливая нарастающий страх – расслабься и получай удовольствие, становясь мною. Так устроена жизнь – кому нектар, а кому Слепневы.

– С того момента, как ты взял меня, некрасиво, пошло, не по-мужски, – когда я был в отключке, твоя судьба пошла по кривой дорожке – усмехнулся Слепнев, при этом улыбка его стала торжествующей.