Ветры низких широт

Ковалеву доносили, что Сокольников в низах расхозяйничался вовсю, потеснив даже короля низов на походе старпома Бруснецова, а тут, на мостике, время от времени щелкали контакты — это рулевой удерживал корабль на курсе, гудели станции, негромко жужжал репитер гирокомпаса, — всех приборов, которыми был напичкан мостик, было не перечесть, и все они, включенные в сеть, издавали свои звуки. Они перепутывались, накладывались один на другой, и мостик гудел, словно провода в придорожных столбах.

Только что припалубился вертолет, и Ковалев ждал от Зазвонова подробного доклада — тот уже поднимался на ходовой мостик, — хотя, понятное дело, на хорошие вести рассчитывать не приходилось. Если бы Зазвонову удалось что-то обнаружить, он доложил бы об этом еще с воздуха. Ковалев все это хорошо понимал и все-таки надеялся — а вдруг... Мало ли чем могло быть это «а вдруг»: масляным пятном на воде, отходами из бытовых цистерн — это было бы уже удачей. «Ну хоть что-нибудь, — взмолился Ковалев. — Хоть малую соринку, а я потом весь клубок размотаю».

Зазвонов уже не смотрел радостно на весь мир и с лица немного спал, даже посветлел, словно бы маленько отмыл загар, и никакой, разумеется, ни большой, ни малой соринки он не принес.

— Глухота, товарищ командир, как у моей бабуси в деревне. Даже петушиного крика не слышно. Хоть сам криком кричи.

— Тут закричишь, — согласился Ковалев, спрыгнул с «пьедестала» на палубу, прошелся, разминая занемевшие ноги. — А я тебя ждал, словно Деда Мороза. Думал, подарочек приволокешь.

— Сам хотел сделать себе подарочек, товарищ командир.

— Добро. Иди отдыхай. Завтра для кого-то Новый год — для нас рабочий день. Попробуем послушать еще один сектор. Радиус... Вы меня поняли, капитан? — Вертолет при этой дистанции выходил на какое-то время за пределы радиосвязи, и Ковалев тем самым как бы спросил: «Что — рискнем?» — Ну так как, капитан?

— Понял вас, товарищ командир, — сказал Зазвонов усталым голосом: он сегодня дважды поднимался в воздух, и уже хотелось расслабиться. «Ну что ж, — подумал он, — раз пошло такое дело, режь последний огурец».

Они хорошо поняли друг друга: не рискнув в одном деле, они тем не менее подвергли себя риску в другом, и, значит, вся жизнь их в эти дни становилась сплошным риском.

— Добро, — повторил Ковалев, и Зазвонов тоже сказал:

— Вас понял, товарищ командир.

Зазвонов ушел, а Ковалев, проводив взглядом его крутую спину, которая рывками исчезала в люке, большую голову, крепко посаженную на плечах, обтянутых светлым комбинезоном, подумал снисходительно и грустно: «Понимай, брат, понимай. Нам без понятия, брат, совсем плохо».

Время от времени в динамике слышались доклады:

— Ходовой, БИП. Воздушная обстановка... Надводная...

Время от времени на мостик поднимался дежурный офицер:

— Товарищ командир, ужин готов. Прошу снять пробу.

Или:

— Товарищ командир, ужин роздан. Жалоб и претензий не поступило.

Так было вчера и позавчера, так будет завтра и послезавтра, словом, до тех пор, пока пружина в часовом механизме марки «Гангут» не станет прокручиваться, а это, надо полагать, не случится никогда. По крайней мере, так считал Ковалев, так считали Сокольников с Бруснецовым и все прочие большие и небольшие начальники, коим судьба и кадровики вверили в управление корабль, а там шли еще моряки, а вместе они как раз и составляли часовую пружину, являясь одновременно и самим часовым механизмом.

Сокольников в этот день на мостик не поднимался, хлопотал в низах, стараясь везде успеть, даже к себе не заглядывал, впрочем, заглядывать было некуда — в его каюте устроились два умельца, которые из простыней, картона, мочала и ваты мастерили царские короны для Деда Мороза (Ветошкина) и Нептуна (Козлюка), не сообразуясь ни с какими канонами, исходя только из имеющихся материалов и собственных представлений о прекрасном, а прекрасное, судя по маскам, создаваемым ими, была бесхитростная доброта.

В кают-компании другие умельцы малевали на ватманах новогодние елки, в ленинской каюте тоже чего-то малевали, в столовой команды натягивали под подволоком нити с клочками ваты, которая здесь, в тропиках, весьма похоже изображала снег — без него, как известно, русская душа не приемлет никакого Нового года, где бы она его ни встречала, — коки на камбузе пекли впрок пончики. Сокольников успевал заглянуть и в одно место, и в другое, и в третье, в одном он хватался за кисть, кончиком языка облизывая губы, тем самым как бы являя творческие муки; в другом поправлял Нептунову корону; на камбузе отведал пончиков, запив их горячим еще компотом, который к полуночи должны были охладить в рефрижераторе, — словом, везде находился при деле, которое сам же и раскочегарил, и все ему ужасно нравилось, пока Козлюк, мастеривший на юте из досок и брезента временный бассейн для омовения салажат, вразумительно не сказал:

— Не путались бы вы в ногах, товарищ капитан третьего ранга. Все сделаем в лучшем виде.

Сокольников чуть было не задохнулся от обиды: «Я путаюсь в ногах? Это я-то, все расшуровавший?!» — но тотчас опомнился и, остывая, виновато сказал: