Ветры низких широт

— Да ведь мне, боцман, тоже хочется нарядить свою елку.

— Ну что с вами поделаешь, — примиряюще сказал Козлюк. — Тогда подайте вон ту, что ли, доску.

— А не развалится этот твой Колизей?

— К утру обязательно развалится, — философски заметил Козлюк. — Так мы его после полуночи сами разберем.

Сокольников хлопнул себя ладонью по лбу, вспомнив, что еще не сочинил купальную грамоту — спешить, видимо, не следовало, у него в бумагах хранились грамоты от прежних походов в тропики, их стоило только найти, отредактировать применительно к новым условиям и размножить по числу новообращаемых. Он опять почувствовал — это Козлюк чуть было всю обедню не испортил — себя и режиссером, и костюмером, и художником, и даже рабочим сцены, хотя Козлюк и не оценил его рвение, ему хотелось успеть везде, начинал одно дело, тут же брался за другое, не доведя его до конца, передавал первому подвернувшемуся под руки продолжить его, а сам брался за третье. Любое дело во все века требовало усидчивости и терпения — все так, но всякое же дело нуждалось еще и в душе, и вот эту-то душу, как понимал Сокольников, он и должен был вдохнуть.

Жизнь на «Гангуте» в этот предновогодний день начала складываться как бы в двух измерениях: в низах писались купальные грамоты, перед зеркалами в своих каютах охорашивались Дед Мороз с Нептуном, возле них хлопотали наяды, русалки и черти, слонялась без дела Снегурочка, а из кубрика в кубрик уже передавали открытое письмо гангутцев Рейгану — в подражание письма запорожских казаков турецкому султану, только в более крепких выражениях, по этой причине в стенгазете редактор помещать его отказался наотрез. («А следовало бы, — сказал Козлюк, перечитав его дважды и даже переписав себе на память. — Дам потом почитать кому, оборжутся».)

А в ПЭЖе невозмутимый Ведерников попивал свой неизменный чаек, прислушиваясь чутким ухом к работе главных механизмов и поглядывая на приборную доску. Сидели за локаторами радиометристы, милях в... впрочем, какое это имело значение, в скольких милях от борта «Гангута» молотил лопастями воздух вертолет, Суханов со своими архаровцами «наигрывал на «пианино», колдовали над планшетами воздушной, надводной и подводной обстановки в БИПе операторы — «А чего было колдовать, если тут ни корабли не хаживали, ни самолеты не летали», — и восседал на своем «пьедестале» Ковалев. А на палубе и на надстройках, куда не долетали брызги, пузырилась под отвесными лучами краска, и медные поручни на трапах, отдраенные до жаркого блеска, так разогрелись, что к ним даже боязно было притрагиваться.

Ветер убился окончательно, стало тихо, солнце жарило на совесть, и мертвая зыбь легонько подбрасывала на покатых плечах «Гангут», и он, не задерживаясь на них, зарывался носом в зеленоватую воду, взбивая из нее пену, и из этого клубящегося серебра вырывались стайки серебряных рыбок. Козлюк больше не собирал их по утрам — все приедается, приелись ему и летучие рыбы, — время от времени на баке появлялся боцманенок и выбрасывал их за борт, чтобы они, разлагаясь на солнце, не превращали боевой корабль в вонючий цех переработки на рыболовецкой плавбазе.

В этот район московские радиоволны доходили искаженными, было много помех, порой, кроме визга, свиста и шороха, ничего не удавалось расслышать, и тогда Сокольников посовещался с парткомом и принял соломоново решение: «Ввиду неустойчивого приема Московского радио, вследствие чего будет невозможно прослушать новогоднее обращение, просить командира корабля в полночь выступить с кратким словом по корабельному радио».

Козлюк при этом буркнул:

— Все речи да речи, можно бы и концерт по заявкам знатных людей корабля организовать.

К знатным людям «Гангута» относился прежде всего главный боцман — это все поняли, но все-таки первую заявку решили отдать командиру корабля — благо он не присутствовал на заседании парткома — и взять эту заявку поручили Козлюку. Тот не стал отнекиваться, дождался, когда закроется заседание, и сразу же отправился на мостик.

— Товарищ командир, — сказал он немного торжественно и очень важно, — разрешите к вам обратиться не как главному боцману к командиру корабля, а как члену парткома к члену парткома.

Ковалев живо повернулся в своем кресле и с любопытством уставился на Козлюка.

— Ну-ка, ну-ка, — сказал он. — Только, по-моему, члены парткома обращаются друг к другу без всякого разрешения.

— Вот и я говорю, — сказал Козлюк не менее важно, но уже без прежней торжественности. — В двадцать часов мы решили прокрутить концерт по заявкам знатных людей корабля. Первую заявку велено взять у вас. Что бы вы хотели послушать?

— Кто придумал эту чепуховину? — строго спросил Ковалев.

Козлюк предполагал, что дело обернется именно таким образом, и уже готов был к ответу.

— Придумал-то эту чепуховину я, товарищ командир, — почти веселым голосом сказал Козлюк. — А вот постановил партком.

— Ладно, боцман, вернемся в базу, я тебе припомню концерт по заявкам знатных людей, — пообещал Ковалев. — Дай-ка список, я погляжу, что там у тебя накорябано.