Вячеслав Иванов

В выступлениях перед прессой Муссолини называл Гитлера отвратительным выродком и опасным сумасшедшим. Осуждая дегенеративное стремление немецких нацистов путем биологических экспериментов вывести некую «чистую арийскую расу» и покончить с «еврейским засильем», Муссолини говорил: «К настоящему времени в мире не осталось совершенно чистых рас… Именно… смешение… делает нацию сильной и красивой… Антисемитизма в Италии не существует. Итальянские евреи всегда вели себя как настоящие патриоты. Они храбро сражались за Италию во время войны. Они занимают видные посты в университетах, в армии, в банках»[492].

Огромному большинству итальянцев нацизм и в самом деле был глубоко чужд. Сказывались и давние традиции Римской империи, объединявшей многие народы в одном государстве под одними и теми же законами, и универсализм католической церкви, хранящей верность завету апостола Павла, что во Христе нет ни иудея, ни эллина. Еврея, родившегося и живущего в Италии, воспринимали как итальянца, но другого исповедания, подобно православному греку и армянину из Венеции или же протестанту-вальденсу из Пьемонта. Точно так же как африканец, имевший итальянское гражданство, считался чернокожим итальянцем.

Слово «раса» употреблялось в Италии лишь применительно к животным – как определение биологического вида или породы. Соответственно, и итальянский фашизм имел характер не нацистской, а державной идеи. Гитлеровский лозунг «Кровь и почва!» воспринимался здесь как первобытное зверство.

В том же 1934 году, когда австрийские нацисты, направляемые из Берлина, попытались совершить государственный переворот с целью присоединения Австрии к Германии и убили канцлера Энгельберта Дольфуса, личного друга Муссолини, «дуче» направил к границе четыре дивизии с приказом в случае необходимости быть готовыми прийти на помощь законному правительству. Гитлеру он напомнил о его обещании уважать независимость Австрии и обвинил в цинизме и отсутствии элементарной порядочности. Гитлер пошел на попятный, и замышляемый им «аншлюс» тогда провалился.

Но во второй половине 1930-х годов соотношение сил в европейской политике коренным образом изменилось. Отношения с Англией и Францией у Муссолини изрядно испортились, после того как итальянские войска захватили Эфиопию. Этой аннексии страны Антанты не признали. Замысел оси Рим – Париж – Лондон, которую «дуче» мечтал выстроить, потерпел крушение. К тому же Англия и Франция сдавали гитлеровскому режиму с его день ото дня возрастающей мощью одну позицию за другой. И Муссолини, быстро забыв все прежние противоречия и принципы, начал искать союза с Гитлером. В сентябре 1937 года, после пяти своих отказов посетить Германию, он принял наконец приглашение «фюрера» и приехал в Берлин. Там, потрясенный немецкой военной мощью, которую Гитлер не преминул продемонстрировать ему во время грандиозных парадов, Муссолини, выступая на многотысячном митинге, заявил: «Итальянский фашизм обрел наконец друга, и он пойдет со своим другом до конца»[493]. Вместо оси Рим – Париж – Лондон выстроилась ось Берлин – Рим, но теперь «дуче» был уже не первенствующим, а ведо

мым своим новым союзником. В феврале 1938 года Гитлер беспрепятственно оккупировал Австрию, присоединив ее к Германии, а в мае нанес ответный визит Муссолини. Тот принял гостя со всевозможными почестями и, чтобы произвести на него впечатление, устроил в Неаполитанском заливе парад кораблей итальянского военно-морского флота. Но как отнесся к этому «визитеру» народ Италии, можно судить по тому, что владельцы магазинов отказались выставлять в витринах портрет Гитлера. О Риме тех дней Лидия Иванова вспоминала: «В самый разгар итало-германской дружбы было назначено торжественное посещение Рима Гитлером. Он приезжал на несколько дней навестить своего друга Муссолини. Чтобы подготовить эту встречу, достойную времен и вкусов римских императоров, на пути его был инсценирован колоссальный искусственный пожар – весь Колизей был объят пламенем (в память Нерона?)… Весь город был полон немецкими жандармами. В особенности они стерегли Капитолий, где Гитлер должен был присутствовать на всех торжествах и приемах города. Очень меня оскорбило, когда немецкий полицейский в штатском подскочил ко мне на Капитолийской площади, встал почти вплотную и сфотографировал меня. Было ощущение, что город более не наш, что мы завоеваны дерзким неприятелем»[494].

А в России Мандельштам, находившийся в 1937 году в воронежской ссылке, чувствовал, как сгущается в мировой истории зло, чреватое новой, страшной бедой. Единственной доступной ему газетой была «Правда», но даже через нее он ощущал пульс времени, умея отделять зерно факта от пропагандистской мякины. Рим, «место человека во вселенной», поэт увидел теперь словно бы воплощением века с «разбитым позвоночником»: