Вирджиния Вулф: «моменты бытия»

Леонард же тем временем, в перерывах между собственными литературными трудами, копался в огороде (капуста, картофель, горох, артишоки), или собирал в саду яблоки и сливы, или ходил с газонокосилкой в поле, которое Вулфы также со временем прикупили. Одно время супруги собирались даже пристроить к дому еще один этаж, но на это средств не набралось – расходов было много, и гораздо более важных; одни врачи чего стоили. Расходы на Родмелл по большей части брала на себя Вирджиния, более свободная в средствах, чем муж.

«Я заработала недостаточно, чтобы заплатить свою долю за дом, – жалуется она в дневнике 3 января 1936 года. – И мне надо отдать 70 фунтов из моих личных денег».

Дело в том, что по соглашению между супругами, с нашей точки зрения, довольно странному, если муж или жена заработали каждый больше 200 фунтов, то излишек делился пополам – «по-родственному».

В Родмелле Вулфы бывали часто, еще чаще, чем в Эшеме, а весной, летом и на Рождество задерживались надолго, когда Вирджинии нездоровилось – на месяц или даже на два. Хотя Вирджиния и жаловалась, что переезд из дома в дом выбивает ее из колеи на несколько дней, к «Монашеской обители» она привязалась не меньше, чем к Сент-Айвзу или Эшему:

«Леонард и я счастливы в Родмелле; там свободная жизнь, приезжаем когда и как хотим. Спим в пустом доме, с удовольствием воспринимаем всякие несуразности, ныряем в благословенную красоту, обязательно гуляем. Никто тебя не дергает, не толкает, не мучает»

[83].

Когда в 1940 году в их лондонский дом на Мекленбург-сквер, куда Вулфы годом раньше переехали с Тависток-сквер, попадет бомба, «Монашеская обитель» станет для Вулфов «обителью» единственной и постоянной. И уж вовсе безлюдной: Вирджиния сравнит Родмелл 1939–1941 гг. с необитаемым островом. Безлюдьем, впрочем, Родмелл Вулфов покорил с самого начала:

«Мы часто замечали этот дом и сад и до 1919 года, – вспоминал Леонард,

 – потому что, когда идешь по проулку между Родмеллской церковью и почти всегда пустой деревенской улицей, за стеной в тени фруктовых деревьев видишь заднюю часть дома. Фруктовые деревья были чудесные, да и сад из тех, что мне нравятся: своего рода лоскутное одеяло из деревьев, кустарника, цветов, овощей, фруктов, роз и крокусов вперемежку с капустой и кустами смородины»[84].

2

Вот и роман «Комната Джейкоба», начатый через полгода после переезда Вулфов в «Монашескую обитель», тоже, как и рассказы, – «своего рода лоскутное одеяло». «Лоскутное одеяло», которое пришлось самому автору по душе; в дневнике она с энтузиазмом отмечает, что ей наконец-то нравится читать то, что она пишет. Что ей кажется, «теперь это ближе, чем прежде… я нашла (в сорок-то лет), как высказаться по-своему»[85]. Добавим, одеяло с очень прихотливым, «расплывчатым» узором, благодаря которому, писала Вулф, «всё увиденное и случившееся запечатлевается в сознании». И, как считал Арнольд Беннетт, постоянный оппонент Вирджинии Вулф в спорах о судьбе романа в современном мире, – без списанных с жизни характеров:

«На редкость умная книга – давно таких не читал. В оригинальности автору не откажешь, да и написана она превосходно. Вот только характеры не списаны с жизни – в голове не задерживаются. По-моему, это типично для новых романистов… Есть в романе жизненные характеры – значит, есть вероятность, что роман останется в литературе; нет их – о таком романе никто не вспомнит…»[86]