Виткевич. Бунтарь. Солдат империи

В этих строках – явный намек на то, что России пора показать силу, призвав к порядку кочевников и не только их. Особенно неприязненно Виткевич высказывался по поводу действий хивинцев («неслыханные притеснения и злоупотребления»), занимавшихся бесконтрольными поборами с торговых людей, совершавших нападения на кишлаки и города, терроризировавших племена и народы. Ему, конечно, было известно о том, что Перовский рассматривал возможность военного похода на Хиву (состоялся в 1839–1840 году, кстати, с участием Песляка, отметившего, что в этом походе пригодилась карта, составленная Виткевичем по итогам его путешествия в Бухару), и он предполагал, что разгромить хивинцев будет не так сложно. «Стены хивинских городов весьма плохи и не могут выдержать никакого сопротивления». Наблюдения Виткевича, по его убеждению, подтверждали «справедливое и неоспоримое мнение, что хивинцы кичатся только на словах, в надежде на авось, но что в душе боятся нас и что одною только силою можно изменить образ их действий»[178].

В реальности хивинский поход оказался трудным испытанием и закончился для русских сущим кошмаром – они потерпели сокрушительное поражение, правда, в основном, из-за недостаточной подготовки и неблагоприятных климатических условий. Но к тому времени Виткевич был уже мертв, так что в определенном смысле ему повезло: он не стал свидетелем этой трагедии и ошибочности своих расчетов.

Ян не сомневался: на Хиву нужно идти, хотя бы на выручку русским пленным. Преимущественно это были мирные жители, которых похищали и продавали на невольничьих рынках. «С русскими пленными, попавшими к ним или купленными ими у киргизов и татар, в Хиве обращаются с жестокостью, какую даже трудно себе представить»[179]. Немногим лучше была участь пленников в Бухаре, на что также обращал внимание автор отчета (вспомним, что одной из его целей было освобождение казака Степанова). Впрочем, это не было секретом и для других путешественников и разведчиков. Александр Бернс, не страдавший русофильством, не мог не заметить, что русские в Бухаре влачили «бедственную жизнь невольника» и ждали своего освобождения[180]

.

Отчет – документ официальный, что подразумевало обязательные имперские «реверансы». Виткевич с восхищением отзывался о силе и могуществе России, о которых «сами владельцы Средней Азии, по невежеству своему и глупости» не знают и «коснеют в черством и однообразном невежестве своем, не заботясь о будущем, не занимаясь прошедшим»[181]. Ну как не сделать из этого вывод, что России следует как можно скорее присоединить к себе новые территории, познакомить их с плодами современного просвещения и культуры?

Однако при всей конъюнктурное™ отдельных пассажей автор отчета, возможно, не так уж кривил душей. Имперский драйв все больше охватывал человека, еще не так давно боровшегося с самодержавием и имевшего все основания ненавидеть царский произвол.

Изучая нравы и обычаи кочевых обитателей степи, Виткевич не забывал о главной цели своего путешествия, ставшего переломным моментом в его жизни, прологом к миссии в Персии и Афганистане. Присоединившись к торговому каравану, он устремился в Бухару. Рассказ о пребывании в этом городе, переданный сочным, богатым языком Даля, воссоздает жизнь столицы ханства начала XIX века, позволяет лучше понять те задачи, которые ставила перед собой Россия в Средней и Центральной Азии.

Визит в Бухару в полной мере выявил присущие Виткевичу таланты разведчика и исследователя-востоковеда, он чувствовал себя в неизведанной и таинственной Азии непринужденно и естественно. Добавим: в отличие от многих других русских и европейских визитеров.

«Чтобы представить, что должен был чувствовать человек, отправляющийся из России в Бухарский эмират, необходимо мысленно перенестись в те далекие времена, проникнуться сознанием путешественника первой трети девятнадцатого столетия. Бухара… Малоизведанная и потому непонятная. Европейцам думалось, что само время здесь словно бы навсегда остановилось тысячу лет назад. И с тех пор ничего не изменилось: жизнь здесь подчинялась тем же древним законам и обычаям. Восток казался словно космосом, отгороженным от остального мира»[182]. Согласимся с такой оценкой российских исследователей.

А вот как сформулировал свое впечатление от посещения Бухары Мейендорф: «Мне представлялось, что я перенесен в другой мир»[183]. Ему вторил П. И. Демезон: «Поездку на Восток в начале второй трети прошлого столетия можно сравнить с полетом на малоизученную планету в наши дни»[184].