Владимир Шаров: по ту сторону истории

Здесь перед нами персоналистское, даже анархическое мировоззрение Толстого: царство Божие – внутри тебя, тебя как отдельного человека, оно не где-то извне в какой-то общности. Коллективные идентичности ввергают нас в обман и заглушают голос нашей собственной совести. Так почему же идея народа столь притягательна?

Коля знает ответ, хотя этот ответ его и пугает. Он объясняет Нате: «Народ, о чем я тебе уже писал, рожден желанием человека спрятаться, уйти, убежать с глаз Господа; так некогда, убив брата, бежал от Его лица Каин. Человек боится один на один предстать перед Богом и прячется среди себе подобных…» (ВЛ 70). Когда народы идут воевать, повторяя Каинов грех братоубийства, то это желание не встречаться один на один с Божьим взором, не дать узнать грешников каждого по отдельности выражается в самой солдатской униформе. В строю одежда на всех идентична: «…они, чтобы обмануть Бога, замести следы, устраивают настоящий маскарад – от первого до последнего одеваются в одинаковую форму и верят, что собьют с толку, запутают Господа» (ВЛ 71). Конечно, обмануть Бога этим смертельным маскарадом невозможно, но им вовсю пользуются человеческие вожди, утверждающие, что действуют во имя Господа. До этого момента мы остаемся на дружественной Толстому территории: и Коля, и его создатель Шаров здесь солидарны с толстовской линией аргументации. Но затем Колины рассуждения начинают выходить из толстовской колеи.

Поворотным становится понятное сомнение: на каком основании мы думаем, что все люди подобны друг другу? Разве каждый из нас действительно растворяется в общности, смешивается с целым? Коля подозревает, что каждый из нас слишком сложен, что общих знаменателей, возможно, не подобрать – и более того, что эта сложность является ценностью, желанной Господу. А отказываются признавать факт этой сложности правители, вожди: «Вожди народа, будь то цари или полководцы, наверное, величайшие упростители человеческой природы. Одна человеческая душа для них не существует вовсе» (ВЛ 71).

Эффективному «упростителю» необходима власть – власть вербовать, организовывать, создавать иерархию и поддерживать ее соблюдение. Лев Толстой был великим утопистом-упростителем – хотя, конечно, не в институциональном смысле. Истоки его «простоты» относятся к временам, предшествующим тем, когда от солдат стали требовать ношения идентичной униформы. Толстой (как намекает Шаров) начинает свое движение к простоте с ошибочного одобрения проекта Вавилонской башни (Быт 11:1-9). Уцелевшие после Всемирного потопа люди, объединившись и говоря на одном языке, затевают в земле Сеннаар строительство огромной башни до небес. Бог, осуждая их гордыню, разрушает башню, рассеивает людей и спутывает их языки. Толстой мог лишь сокрушаться об этом деянии, ведь сам он хотел бы слить все народы, воссоздав единый язык, язык, на котором ум и сердце говорят в унисон. В своих размышлениях 1999 года Шаров отзывается об «идее простоты и однозначности мира» как об «абсолютно ложной» – и не только в глазах человека, но и в глазах Бога. Правд много, и они между собой несовместимы. Чтобы быть выраженными, эти правды нуждаются во множестве языков. Этот миф происхождения – не о разгневанном или ревнивом Боге. Он о безрассудстве правящей власти и ее героического проекта принудительной унификации. Бог разрушает Вавилонскую башню не ради Себя, а ради нас.

В 2009 году в интервью по поводу выхода своего трехтомника Шаров связал мысль о множественности истин с отсутствием традиционных диалогов в своих романах. Диалог предполагает наличие общего контекста, общего мира, внутри которого могут быть услышаны и приняты всерьез различные индивидуальные точки зрения. Но на фоне разрушения Вавилонской башни, этого (по мнению Шарова) акта милости Божией, следовало бы иначе взглянуть на затверженные нами банальности по поводу диалога. Возможно, диалог – более редкое явление, чем мы думаем. Некоторые люди обладают врожденной терпимостью и восприимчивостью. Но истовые верующие, которые вдохновляют и сплачивают целые миры, часто не наделены этими достоинствами. «Есть разные типы сознания – диалогическое и монологическое, – замечает Шаров своему собеседнику, Николаю Кириллову, в 2009 году. – Мои герои беседуют монологами. Мир представляется мне столкновением большого количества разных правд. У всех есть свои основания и резоны. Столкновение этих монологичных правд и есть моя сфера. Я не пишу одну правду, мне это неинтересно»67. Можно с уверенностью сказать, что «одна правда» была тем идеалом, который больше всего интересовал зрелого Толстого.