Владимир Шаров: по ту сторону истории

В этой точке происходит столкновение шаровской историософии и разных противоречивых воззрений Толстого, как раннего, так и позднего. Толстой не испытывал к власти ни доверия, ни уважения. Можно даже сказать, что Толстому просто не пришлось познакомиться с властью, по меньшей мере во всей многоликости ее репрессивных институтов. К тому моменту, когда он решился отвергнуть официальное государство, официальную церковь, частную собственность и стоящее за ней насилие, сам Толстой обладал немалой властью, основанной на его имени и репутации. Он активно участвовал в экспансии этой власти, содействуя постоянной циркуляции своих изображений (фотографий, портретов, скульптур), непрерывно комментируя текущие события, держа свой дом открытым для учеников, имея собственный печатный станок (сначала дома, потом в Англии). Такая власть приносила его учению много преимуществ. С годами влияние Толстого возрастало, а его страсть к упрощению мира не ослабевала. Он редуцировал Евангелия до истин, совместимых с «разумным сознанием»; он свел все сложные эмоции к любви, а все формы политического протеста – к ненасилию. Свое суждение по любому вопросу он предъявлял не как один из возможных вариантов, но как единственно верное, и сама эта захватывающая эксклюзивность становилась для него движущей силой. Подобная установка на упрощение была логически оправданна, ведь Толстой оставался уверен, что внутри, по своей сути все люди одинаковы: у всех одни и те же ценности, духовные устремления, «язык». Толстому не привелось, как его последователям, лишиться за все эти убеждения свободы или жизни. Еще с поздних 1850‐х годов великий князь Александр Александрович, впоследствии император Александр III, входил в круг почитателей Толстого. Его сын Николай II, совершивший немало глупостей, оказался все же недостаточно глуп, чтобы добавить к толстовской славе мученический венец. Эта привилегированность терзала Толстого, но она, тем не менее, остается историческим фактом. Шаров – куда лучший ученик власти. В этой связи следует отметить два момента.

Во-первых (об этом Шаров рассуждает в 1999 году в комментариях лауреатов «Знамени»), поскольку мы не отличаемся простотой, то разнородность и многообразие ценностей являются благом для общества: чистота от этого страдает, но зла от многообразия меньше, чем от насильственного единообразия. Естественное состояние для любого человека – быть полностью сосредоточенным на самом себе. Можно при этом заниматься богоискательством, а можно не заниматься, но для каждого это всегда будет свой Бог, своя истина, и нет нужды приспосабливать их к чужим. Поэтому Вавилонская башня оказывается благом:

Есть один комментарий, касающийся Вавилонской башни, который мне очень близок. Господь смешал языки, и люди перестали понимать друг друга, поссорились и бросили строительство. Мне эта «кара» Господня представляется великим благом: люди стали смотреть на мир сквозь призму совсем разных языков, и впервые в их зрении появился настоящий объем, краски, стереоскопичность. Люди тогда сделали очень большой шаг вперед в понимании сложности созданного Богом мира. Мир был один, тот же самый, что и вчера, но, увиденный и осмысленный разными языками, он многократно умножился и преобразился65

.

Второй момент – обескураживающий, и он резонирует как с романами Шарова, так и с его эссе о тирании от Ивана Грозного до Сталина. Сама идея простоты приписывается Шаровым правящим институтам, объявляется их измышлением: «Мне кажется, что идея простоты и однозначности мира рождена властью, и она абсолютно ложная. Люди, управляющие государством, испокон века жили уникально простой жизнью и так же просто ее понимали».

Эти высказанные в 1999 году от собственного имени соображения Шарова по поводу сложности и Вавилонской башни проникают и в его романы. Здесь их смысловая сеть дополняется другими толстовскими темами, как-то: дети, игра, живительная энергия, ученики и учение, власть, упрощенный мир. Одно из характерных взаимопереплетений этих тем обнаруживается в «Воскрешении Лазаря», о чем ниже будет сказано подробнее.

Сплетение толстовских идей, переходящее в критику