Владимир Шаров: по ту сторону истории

Коля и его спутник монах Федор (будто бы) совершают странствие с проповедью мира и любви; их путь лежит в восточном направлении через всю Сибирь. В двух своих письмах (от 13 и 20 апреля), адресованных беременной жене Нате, Коля жалуется на одиночество и уныние (ВЛ 69–71). При этом начинает он с того, что в положительном ключе подхватывает две толстовские темы: детство и главенство индивида над коллективами (такими, как народ). А ближе к концу Толстой становится имплицитной мишенью критики. Во всех этих размышлениях Коля – или Шаров – использует характерно окрашенный, легко узнаваемый язык толстовской философии истории из «Войны и мира» (математические единицы, шахматы), чтобы соединить близорукость позднего, «переделавшего себя» Толстого с интуициями молодого, любящего свою семью писателя. Коле вспоминается рассуждение о христианстве, услышанное им на четвертом курсе на лекции профессора Серегина по истории религии:

Серегин в одной из лекций о христианстве говорил, что то огромное новое, что вместе с Христом пришло в мир, было детство. Серегин считал рождение Христа естественным и совершенно необходимым продолжением семи дней Творения, чтобы понять, что тогда, в эти семь дней оно не было завершено, понадобилось время. Главным из упущенного было человеческое детство. Человек сразу был создан Господом в высшем развитии, но, придя к нему не постепенно, не шаг за шагом, не изменяясь, он ничего в этой своей вершине не научился ценить. Все было дано ему как подарок, досталось без труда, и однажды Господь понял, что именно тут корень грехопадения Адама и нашей последующей жизни, ты видишь сама, довольно горькой (ВЛ 69).

Сотворение живых существ сразу же взрослыми людьми, лишение организма детской фазы проб и ошибок не могло не навлечь беды. Эдем был сущим несчастьем. Рано или поздно детство должно было взять свое: «…в раю Адам ведет себя будто ребенок. Играясь, он, по слову Господа, дает имена зверям, птицам, рыбам; так же играясь, без страдания и сострадания, без любви и ненависти, просто съев яблоко, узнает о добре и зле, потому-то и мы сейчас, не боясь последствий, легко смешиваем одно с другим» (Там же). Бог осознал ошибку и исправил опасный, глупый эдемский эпизод рождением Христа. Богочеловек, существующий в реальном времени, вызывал доверие. Зачатие, беременность, медленное взросление – через все это, по словам Серегина, Ему необходимо было пройти, прежде чем открыться избранному народу в качестве пророка и спасителя: «…и [это] было связано с тем, что Господь хотел Сам пройти весь путь, которым человек идет к своей зрелости. И до тех пор, пока эта дорога – от зачатия до рождения и дальше детство, отрочество, юность – не будет пройдена, Христос ничего не проповедует и никого ничему не учит» (ВЛ 69–70). Названия повестей из ранней трилогии Толстого, встроенные в текст от лица Коли, не могут не броситься в глаза читателю.

Тема детства затем расширяется, вплетаясь в разговор о народах, вождях и власти. Коля пишет жене, что в последнее время он много думает о евреях и об умирающей Русской православной церкви. Во время странствия его и Федора повсюду окружает народ. И Колю поражает тот факт, что встреченные им люди видятся ему не как отдельные индивиды, а только как частицы большого целого, сливающиеся в нем, им поглощаемые и взаимозаменимые66

. Как ему кажется, то, что сказал профессор Серегин в его курсе истории религии «о человеческом детстве и неполноте творения, напрямую относится и к народам» (70). Народы – не Божий замысел, не Божьи творения:

Господь ведь никогда не создавал народов, более того, похоже, что любой народ по самой своей сути есть организм богопротивный. Это и понятно, Бог сотворил, создал человека, дал ему жизнь, в разных местах Библии Он говорит, что одна душа для Него столь же важна, сколь и вся Вселенная. Человеческая душа есть та мера, с какой Господь подходит ко всему роду Адама (ВЛ 70).