Читаем Владимир Шаров: по ту сторону истории полностью

Рассказчик романа «Будьте как дети» занимается фольклором северного народа энцев. Это вымирающие оленеводы, живущие в северных притоках Лены. Их легенды сосредоточены на их покойном вожде, миссионере и местном святом Евлампии Перегудове. Русский офицер, герой Кавказской и Крымской войн, убивший многих черкесов и карачаевцев, этот Перегудов все думал постричься в монахи, но оказался вождем энцев. Драгун-святоша, который то убивает, то молится, то блудит, то проповедует, Перегудов выглядит как перевоплощение другого зловещего богатыря русской литературы, Флягина из «Очарованного странника» Николая Лескова; но если Лесков поместил своего экзотического героя в обыденное окружение в одном дне езды от Петербурга, Перегудов попадает в Восточную Сибирь. В Якутске он случайно убивает своего покровителя, местного губернатора, и бежит дальше на Север. Там его, умирающего, нашли и выходили энцы. Язычники, они жили под властью своего шамана, пока того не «перекамлал» и потом убил Перегудов. Покрестив энцев и убедив их том, что они и есть избранный народ Божий, Перегудов делается вождем племени. Нечто подобное творил и Флягин в бытность свою «среди татар» под Хивой. Но у Перегудова получилось лучше: целые поколения народников и террористов бежали к нему на Лену с каторги, смешиваясь с кроткими энцами. Процарствовав среди них полвека, Перегудов умирает в 1918‐м. Ища спасения, часть его племени отправляется в Москву, к Ленину. Потеснив латышей, энцы возглавляют его охрану. Впадая в детство, вождь революции любит поговорить с ними. В тот момент все – большевики, православные и энцы – внезапно согласились: «революция, ее цель и смысл – возвращение в детство». Вместе они планируют крестовый поход детей в Иерусалим. Это последнее и решительное опрощение, потому что единственное назначение сложности – «укрывать, давать приют злу». Революция вновь разделит добро и зло, сделает мир «столь же простым и ясным, как до грехопадения». В этом умирающий Ленин воссоединяется с большой имперской традицией, которая, согласно Шарову, видела в расширении российской территории главный или единственный путь коллективного спасения. Возглавив поход на Иерусалим, Троцкий использует энцев в своей польской кампании. Все они гибнут, едва выйдя на оленях из болот в степи. Гибнут и посланные Лениным в Святую землю дети – беспризорные, слепые, калеки; правда, кому-то удалось дойти до Крыма. Для выживших энцы становятся тайным идеалом – памятью и воплощением народнической традиции, а Перегудов – ее святым отцом-основателем. Как и в «Репетициях», эта российская история – долгая, сложная и чреватая возможностями – продолжается в лагере, где православный епископ, ставший стукачом, сидит вместе с последним шаманом энцев, ставшим женой камерного пахана. И эта история вновь завершается в неустанной работе нарратора, посвятившего себя устной истории энцев и большевиков.

В замысловатых сюжетах Шарова переплетаются несколько повторяющихся линий, которые, будто в кандидатской диссертации по истории, соединяют источники, метод, предмет и содержание. В плане методологии историк всегда предпочитает глубокие биографические нарративы и собрания эго-документов (личных писем, дневников, воспоминаний) любым обобщениям или спекуляциям от авторского лица; зато его нарраторы охотно предаются отвлеченным рассуждениям, соединяя видимую логику с прозрениями и видениями, противоречиями и обманами. Эта пародийная ре– или деконструкция исторического нарратива не забывает ссылаться на источники, но признает их фрагментарный и умышленный характер. Излюбленная грамматическая форма Шарова тоже характерна для многих исторических сочинений: это несобственная прямая речь, которая перемежается с прямыми, закавыченными цитатами из эго-документов, освещая или освежая их интонацией рассказчика – иногда удивленной, иногда иронической и лишь слегка остраняющей. Романы Шарова обычно складываются как объемистые коллекции таких документов. Рассказчик либо прослеживает судьбу найденного им документа в истории, как это привычно свойственно историку культуры («Репетиции»); либо разбирает залежи таких документов, как это делает архивный историк («Воскрешение Лазаря»); либо дополняет имеющиеся документы поисками их авторов и интервью с ними, как это делает специалист по устной истории («След в след»); либо просто собирает эго-документы и публикует их в хронологическом порядке («Возвращение в Египет»). Полуутерянные, подзабытые и всегда фрагментарные, находки архивной или устной истории могут быть дополнены лишь фантазией историка, у Шарова обычно болезненной. По крайней мере в двух романах Шарова, «До и во время» и «Будьте как дети», нарраторы соединяют профессию историка с диагнозом эпилептика. Последнее не мешает, а помогает исследованию: «моя болезнь, может быть, вообще не проклятие, не приговор… наоборот: мне дана отмычка, без которой ничего не поймешь»106

.

Перейти на страницу:

Все книги серии Научная библиотека

Классик без ретуши
Классик без ретуши

В книге впервые в таком объеме собраны критические отзывы о творчестве В.В. Набокова (1899–1977), объективно представляющие особенности эстетической рецепции творчества писателя на всем протяжении его жизненного пути: сначала в литературных кругах русского зарубежья, затем — в западном литературном мире.Именно этими отзывами (как положительными, так и ядовито-негативными) сопровождали первые публикации произведений Набокова его современники, критики и писатели. Среди них — такие яркие литературные фигуры, как Г. Адамович, Ю. Айхенвальд, П. Бицилли, В. Вейдле, М. Осоргин, Г. Струве, В. Ходасевич, П. Акройд, Дж. Апдайк, Э. Бёрджесс, С. Лем, Дж.К. Оутс, А. Роб-Грийе, Ж.-П. Сартр, Э. Уилсон и др.Уникальность собранного фактического материала (зачастую малодоступного даже для специалистов) превращает сборник статей и рецензий (а также эссе, пародий, фрагментов писем) в необходимейшее пособие для более глубокого постижения набоковского феномена, в своеобразную хрестоматию, представляющую историю мировой критики на протяжении полувека, показывающую литературные нравы, эстетические пристрастия и вкусы целой эпохи.

Владимир Владимирович Набоков , Николай Георгиевич Мельников , Олег Анатольевич Коростелёв

Критика
Феноменология текста: Игра и репрессия
Феноменология текста: Игра и репрессия

В книге делается попытка подвергнуть существенному переосмыслению растиражированные в литературоведении канонические представления о творчестве видных английских и американских писателей, таких, как О. Уайльд, В. Вулф, Т. С. Элиот, Т. Фишер, Э. Хемингуэй, Г. Миллер, Дж. Д. Сэлинджер, Дж. Чивер, Дж. Апдайк и др. Предложенное прочтение их текстов как уклоняющихся от однозначной интерпретации дает возможность читателю открыть незамеченные прежде исследовательской мыслью новые векторы литературной истории XX века. И здесь особое внимание уделяется проблемам борьбы с литературной формой как с видом репрессии, критической стратегии текста, воссоздания в тексте движения бестелесной энергии и взаимоотношения человека с окружающими его вещами.

Андрей Алексеевич Аствацатуров

Культурология / Образование и наука

Похожие книги