Владимир Шаров: по ту сторону истории

Рассказчик романа «Будьте как дети» занимается фольклором северного народа энцев. Это вымирающие оленеводы, живущие в северных притоках Лены. Их легенды сосредоточены на их покойном вожде, миссионере и местном святом Евлампии Перегудове. Русский офицер, герой Кавказской и Крымской войн, убивший многих черкесов и карачаевцев, этот Перегудов все думал постричься в монахи, но оказался вождем энцев. Драгун-святоша, который то убивает, то молится, то блудит, то проповедует, Перегудов выглядит как перевоплощение другого зловещего богатыря русской литературы, Флягина из «Очарованного странника» Николая Лескова; но если Лесков поместил своего экзотического героя в обыденное окружение в одном дне езды от Петербурга, Перегудов попадает в Восточную Сибирь. В Якутске он случайно убивает своего покровителя, местного губернатора, и бежит дальше на Север. Там его, умирающего, нашли и выходили энцы. Язычники, они жили под властью своего шамана, пока того не «перекамлал» и потом убил Перегудов. Покрестив энцев и убедив их том, что они и есть избранный народ Божий, Перегудов делается вождем племени. Нечто подобное творил и Флягин в бытность свою «среди татар» под Хивой. Но у Перегудова получилось лучше: целые поколения народников и террористов бежали к нему на Лену с каторги, смешиваясь с кроткими энцами. Процарствовав среди них полвека, Перегудов умирает в 1918‐м. Ища спасения, часть его племени отправляется в Москву, к Ленину. Потеснив латышей, энцы возглавляют его охрану. Впадая в детство, вождь революции любит поговорить с ними. В тот момент все – большевики, православные и энцы – внезапно согласились: «революция, ее цель и смысл – возвращение в детство». Вместе они планируют крестовый поход детей в Иерусалим. Это последнее и решительное опрощение, потому что единственное назначение сложности – «укрывать, давать приют злу». Революция вновь разделит добро и зло, сделает мир «столь же простым и ясным, как до грехопадения». В этом умирающий Ленин воссоединяется с большой имперской традицией, которая, согласно Шарову, видела в расширении российской территории главный или единственный путь коллективного спасения. Возглавив поход на Иерусалим, Троцкий использует энцев в своей польской кампании. Все они гибнут, едва выйдя на оленях из болот в степи. Гибнут и посланные Лениным в Святую землю дети – беспризорные, слепые, калеки; правда, кому-то удалось дойти до Крыма. Для выживших энцы становятся тайным идеалом – памятью и воплощением народнической традиции, а Перегудов – ее святым отцом-основателем. Как и в «Репетициях», эта российская история – долгая, сложная и чреватая возможностями – продолжается в лагере, где православный епископ, ставший стукачом, сидит вместе с последним шаманом энцев, ставшим женой камерного пахана. И эта история вновь завершается в неустанной работе нарратора, посвятившего себя устной истории энцев и большевиков.

В замысловатых сюжетах Шарова переплетаются несколько повторяющихся линий, которые, будто в кандидатской диссертации по истории, соединяют источники, метод, предмет и содержание. В плане методологии историк всегда предпочитает глубокие биографические нарративы и собрания эго-документов (личных писем, дневников, воспоминаний) любым обобщениям или спекуляциям от авторского лица; зато его нарраторы охотно предаются отвлеченным рассуждениям, соединяя видимую логику с прозрениями и видениями, противоречиями и обманами. Эта пародийная ре– или деконструкция исторического нарратива не забывает ссылаться на источники, но признает их фрагментарный и умышленный характер. Излюбленная грамматическая форма Шарова тоже характерна для многих исторических сочинений: это несобственная прямая речь, которая перемежается с прямыми, закавыченными цитатами из эго-документов, освещая или освежая их интонацией рассказчика – иногда удивленной, иногда иронической и лишь слегка остраняющей. Романы Шарова обычно складываются как объемистые коллекции таких документов. Рассказчик либо прослеживает судьбу найденного им документа в истории, как это привычно свойственно историку культуры («Репетиции»); либо разбирает залежи таких документов, как это делает архивный историк («Воскрешение Лазаря»); либо дополняет имеющиеся документы поисками их авторов и интервью с ними, как это делает специалист по устной истории («След в след»); либо просто собирает эго-документы и публикует их в хронологическом порядке («Возвращение в Египет»). Полуутерянные, подзабытые и всегда фрагментарные, находки архивной или устной истории могут быть дополнены лишь фантазией историка, у Шарова обычно болезненной. По крайней мере в двух романах Шарова, «До и во время» и «Будьте как дети», нарраторы соединяют профессию историка с диагнозом эпилептика. Последнее не мешает, а помогает исследованию: «моя болезнь, может быть, вообще не проклятие, не приговор… наоборот: мне дана отмычка, без которой ничего не поймешь»106

.