Владимир Шаров: по ту сторону истории

Мотив корифея/пророка, разговаривающего с Богом, заставляет Шарова все время переосмысливать образы «верховной власти». Так, Сталин у него, появляясь во многих романах, как правило, не похож на своего исторического прототипа. В «До и во время» он пытается избежать террора, и только де Сталь, возбуждая в нем ревность, подталкивает его к репрессиям: «Он был очень хороший, очень добрый и немного сентиментальный человек; конечно, он был лучше всех, кто его окружал, но для партии, для страны в то время доброта была не благом, а злом. Она ничего не могла с ним поделать. Только ревность, только она одна освобождала его, только она давала ему силы, но в конце концов не могла же де Сталь переспать с половиной страны»165

. Другой персонаж этого романа – явно напоминающий В. Я. Проппа, – утверждает, что «Сталин – фигура чисто мифическая. В этом духе Прочич нам его и цитировал: „Никакого Сталина никогда в помине не было. Настоящий Сталин, Сталин, который ест и пьет, – такой же нонсенс, как живая птица Феникс“, – и так далее. Сталина Густавс считал величайшим достижением народного гения»166

.

В чем смысл этой «апологии Сталина»? Вероятно, в том, что внутри милленаристского метанарратива Сталин представляется не верховным самовластным властителем, а лишь проводником логики метанарратива. Это она, а не он требует насилия, якобы обеспечивающего Россию праведниками и ведущего прямиком ко Второму пришествию. Так роль Сталина объясняет и Жестовский в «Царстве Агамемнона»:

Стал понимать, что товарищ Сталин – деятель чисто религиозный, чего мы не хотим видеть… Сталин соорудил огромный алтарь и, очищая нас, приносит жертву за жертвой… необходимы гекатомбы очистительных жертв, чтобы искупить наши грехи. И я не знаю, получится у Сталина или не получится, в любом случае, он делает все, чтобы нас спасти. Невинные, которые гибнут, станут нашими заступниками и молитвенниками перед Господом, оттого и нам необходимо, пока мир не отстал от антихриста, помочь им спастись от греха, то есть места на земле им так и так нет. Главное же – они, приняв страдания здесь, будут избавлены от мук Страшного суда. С этими мыслями, – закончил отец, – я и отсидел почти весь срок167

.

О Сталине, благочинный, попридержи язык. Если невмочь – пальчиками прищепи. Потому и я так думал, а потом раскаялся. Этих, которых он убил, на земле уже нет, их не спросишь. Скоро следом и родня их уйдет – а нам наследство. Тысячи тысяч убиенных, угодников, заступников наших святых, потому что тех, кого убил, он всех спас и всех оправдал, через ров Страшного суда самолично на руках перенес168.

Что касается Ленина, то в романе «Будьте как дети» он постигает логику метанарратива, лишь уходя из мира рациональности и дискурсивности: его «болезнь – не наказание, наоборот, она – знак скорой свободы. Пройдет год, два – и мир избавится от слова, снова сделается таким, каким был при сотворении. Теперь он [Ленин] часто видел его – огромный, светлый – словно в полдень заливной луг. А на нем – радостные люди, невинные, лепечущие, будто вчера родившиеся младенцы»169. Деволюция Ленина как бы прокладывает дорогу к коммунизму: