Владимир Шаров: по ту сторону истории

В людях накопилось чересчур много зла; чтобы нас отмолить, спасти, божий мир должен до краев наполниться благодатью. То есть необходимы тысячи тысяч новых святых и великомучеников. Государство, которое заставляет нас давать показания на будущих невинно убиенных, и мы, которые их даем, сообща творим эту искупительную жертву. Несомненно, – закончил он тогда, – Высшей силе она угодна… Раскаянье, заканчивает ваш отец, и есть путь человека из Египта в Землю обетованную152.

А что получается, когда их убивают? – спрашивает отец и сам же отвечает: – Получается, что на небе делается больше мучеников и страстотерпцев, больше молитвенников и заступников. И все они дружно возносят молитву за когда-то святую землю и за когда-то святой народ. Хором взывают к Спасителю, просят и просят его вернуться, покарать антихриста. Снова взять под крыло народ, который он когда-то избрал153.

Оба [о. Алимпий и Жестовский] смотрели на вещи схоже, считали, что те тысячи и тысячи мучеников за веру, что теперь лежат в земле, многое поменяли; у Святой Руси появилось столько новых заступников, что Господь вспомнил о Своем народе, сатана еще не выкинул белый флаг, но на глазах слабеет, недалек день, когда Господь восстановит Завет с нами. Немец был очень силен, и без Божьей помощи мы бы не взяли верх, но в октябре 1941 года, когда было совсем тяжело, Господь прислал на подмогу целый сонм ангелов, и те закрыли красноармейцев своими крылами154

.

…за двадцать лет русская церковь приобрела больше мучеников и заступников, чем Римская курия за двадцать веков155.

В этом контексте понятно, почему террор и «самоистребление народа» парадоксальным образом порождают чувство правоты, которое Шаров считает, возможно, самым драгоценным аспектом революционной эпохи; в эссе «Между двух революций» он говорит о поразительном сочетании террора с чувством радости и полноты жизни. Последнее, считает он, идет от возвращенного

в русскую жизнь чувства правоты, веры в то, что мы идем туда, куда и должно идти. Это было бесценное чувство, и отказаться от него не был готов никто. Люди были согласны на любое количество жертв, на любое количество невинных людей, которых убивали рядом с ними, радостно соглашались ничего об этом не знать и не слышать, только бы снова его не потерять. В конце концов никто не мешал совсем скоро, когда будет построен коммунизм, вновь воскресить убитых156

.

4. Симметрия между террором и священнодействием; чекисты как священнослужители

Этот мотив, естественно, накрепко спаян с предыдущим. Недаром в «Царстве Агамемнона» он звучит наиболее отчетливо, и священник (а впоследствии старец) Жестовский часто говорит: «Что мы, что чекисты делаем одно»157, – сравнивая допрос (и его эффект на жертву) с исповедью: «…в царстве сатаны кабинет следователя или подобный ему кабинет оперуполномоченного есть наша настоящая исповедальня»158.